Альберт Карышев - В День Победы

— Клава, — сказал боцман, — что она?..

— Жива, жива! — И старуха пустилась в слезы и причитания, затем высморкалась в платок, извлеченный из-за пояса юбки.

— А плачешь, мать, зачем?

— Как же не плакать? Вон ты какой стал! А она истрепалась, блудница. Одни глаза горят. Совсем спятила дура.

— Чем же она занимается?

— Чем?.. Пустилась короткие юбки таскать. На старости-то лет! Глядеть противно! Уж прибрал бы ты меня, господи!..

— Прощай, мать, — боцман, нахмурившись, встал и пошел, но возвратился, чтобы поцеловать старуху. — Не говори, что я был, — сказал он и удалился быстрым шагом, словно бежал от позора.

Зачем он туда наведался, Дракон не мог бы объяснить точно, но унес презрение и сострадание к женщине, которая прежде была ему женой.

Капитану Семенову исполнилось семьдесят лет. Он был полярный капитан, а в молодости плавал на зверобойной шхуне, рыболовном траулере и на лесовозах Архангельского пароходства. Незадолго до того, как ему исполнилось семьдесят, его списал врач-терапевт. Он собирался это сделать давно, но Семенов страшно упрямился, и врач его побаивался, хотя капитан упрямился вежливо.

Он проплавал пятьдесят пять лет — в молодости матросом, потом выучился на штурмана и, став капитаном, не то чтобы как-то особенно полюбил арктические плавания — просто попривык и приобрел большой опыт. В бытность свою матросом он побывал во многих странах и на ярких островах, и краски остались в памяти, он видел цветные сны, а вот белый и серый цвета видел во сне редко, хотя большую часть жизни глядел на льды, северное небо и северные моря; и глаза его стали слезиться от белого цвета, он обморозил руки, а лицо сделалось красно-коричневым, и кожа на щеках и на носу постоянно шелушилась.

То, что его тело стало дряблым и пожелтело, было в конце концов неудивительно. Главное, вне медицинских кабинетов этого никто не видел, и в кителе и в фуражке капитан выглядел еще неплохо, а седина бывает и у молодых, и морщины не так бросаются в глаза после бритвы и одеколона. Но перед юбилеем, перед семидесятилетием, был день медицинского переосвидетельствования. Врач подтвердил, что у капитана больное сердце и что он больше не может плавать. И Семенов в первый раз не стал его переубеждать; он совсем ничего не сказал, повернулся и ушел, а дома взял под мышку сиамского кота Марса и сел с ним на диван…

В день рождения его пришли поздравить. Сначала явилась тетя Лиза, принесла бутылку вина и приготовила закуску, потом пришли из агентства «Арктика» и тоже принесли вина; капитан крепко выпил, и они с тетей Лизой стали петь песни. Те, кто поздравил от «Арктики», сказали Семенову, что про него напечатают в газете и что в его честь будет организован банкет; они скоро ушли, и капитан остался вдвоем с тетей Лизой и Марсом. Тетя Лиза пела хорошо, капитан — плохо. Марс, ревнуя Семенова, залез под кровать. Тетя Лиза работала няней в госпитале для моряков и жила этажом выше. Она была на десять лет моложе капитана, но он, как все, звал ее тетей Лизой, и она не обижалась.

«Не труби, — сказала она. — Пой тише, а то у нас не выходит». — «У меня хриплый голос, — ответил Семенов, — и слуха нет. По-моему, чем громче, тем лучше». — «И больше не лей в себя, — сказала тетя Лиза. — У тебя сердце никудышное, а ты напузыриваешься». — «Бутылку все же допью», — сказал капитан и потянулся к вину. Тетя Лиза отобрала у него бутылку, намазала маслом хлеб и велела ему съесть. Капитан затосковал и стал плакать. Он молча вытер слезы ладонью, потом носовым платком и вздохнул. Ему сделалось совестно, а тетя Лиза притихла. «Не береди себе душу, — сказала она. — Ты свое отдежурил. Шутка сказать, до семидесяти лет на пароходах. Не грех отдохнуть». — «Это я так, — сказал капитан. — Немного взгрустнулось да и выпил». — «Всякому овощу свое время», — сказала тетя Лиза. «Я не овощ, — сказал Семенов. — Я старый сапог. Не успокаивай меня, тетя Лиза. Ты хорошая женщина. Моя песенка спета. Все. Конец».

Несколько дней после этого он болел гриппом и лежал в постели. Тетя Лиза поила его чаем с малиновым вареньем, заставляла принимать порошки и пыталась с ним разговаривать. Он отвечал, но она видела, как это ему трудно. Капитан хотел быть один. Он оброс щетиной и осунулся. Марс сидел под кроватью и ждал, когда хозяин разрешит приблизиться.

Но к концу болезни у него повеселели глаза и появился хороший аппетит. Марс прыгнул к нему на кровать. Капитан стал насвистывать бодрый мотивчик. В последний раз тетя Лиза застала его одетым в тельняшку и пижамные брюки, он ходил по комнате в шлепанцах с Марсом на руках. Он нагрел воды и хорошо побрился, обрызгал лицо одеколоном. Тетя Лиза побрила ему шею. Капитан надел белую рубашку, повязал черный галстук и достал из гардероба парадный китель. Он ничего не стал тете Лизе объяснять, только подмигнул, взял ее руку и поцеловал. Тетя Лиза покраснела. Она давно осталась вдовая, и руки ей с тех пор никто не целовал.

Капитан пришел в кабинет доктора Зорина, снял китель и повесил на вешалку, снял белую сорочку, рубашку с начесом и тельняшку, встав перед доктором, подобрал мягкий живот и погладил оплывшие груди и оскудевшие мышцы рук. Доктор почуял опасность для себя. Он велел ему дышать глубже и стал внимательно прослушивать спину и грудь, хотя прекрасно знал диагноз. У капитана из-под брюк выглядывали сиреневые кальсоны с белой пуговицей. Семенов немного стеснялся, потому что, кроме доктора, в кабинете находилась девушка-сестра. На плече у него была татуировка, изображавшая парусник при полном ветре, под лопаткой — длинный и глубокий шрам, стянутый следами от швов, будто шнуровкой. Прежде он любил рассматривать достоинства своего тела в зеркале. Теперь тело было старое. Но настоящая старость была внутри — под стетоскопом доктора: сердце много лет работало ровно, как часы, но вдруг оказалось плохо приспособленным для подъемов по лестнице и волнений.

Непонятно ему было, почему врач сказал «застарелая болезнь», правда, он иногда чувствовал себя неважно, но это началось не так давно, а прежде у него никогда не кололо в груди, не сдавливало виски, не болели темя и лоб, не возникали перед глазами радужные круги и не звенело в ушах. Ничего этого не было, а он немало прожил. Он пил вино и любил женщин, воевал, потерял сына и жену, наконец, просто всю жизнь старался хорошо делать свое дело…

Доктор был в белом колпаке и белом халате и внушал капитану уважение; к тому же и доктор старался хорошо делать свое дело, и капитан на него не обижался, он ничего не имел против этого молодого человека, который неизвестно для чего отпустил такие жидкие усики. Когда доктор закончил прослушивать, то попросил капитана сесть возле сестры за стол. После стетоскопа этот приборчик с резиновым шлангом и грушей, на которую сестра подавила, чтобы кровь в локтевой вене застучала в мембрану под черной повязкой, был для капитана врагом номер два. «Все, Семенов», — сказал доктор, что-то записывая в медицинскую карточку, и капитан стал одеваться. «Ну как?» — спросил он пободрее. «Не так уж плохо». — «Вы меня выпустите а рейс?» — «Нет, не выпущу». — «Я хорошо себя чувствую». — «Вы не хорошо себя чувствуете. Вам надо бросить курить и совсем не выпивать». — «Я пью только пиво с рыбкой», — сказал капитан. «Я тоже люблю пиво с рыбкой», — сказал доктор; и больше они не знали, что говорить, и оба чувствовали себя неудобно; капитан усмехнулся, но в его голубых слезящихся глазах было грустное выражение. Сестре хотелось плакать. Семенов поморгал красноватыми веками. Девушка обратила внимание, что на его кителе скоро оторвется пуговица и что, одетый, капитан выглядит сухопарым, а в его манере держаться есть что-то непоколебимое. Капитан напоминал высохший прямой ствол, упругость которого очевидна, и излом требует большого усилия.