Альберт Карышев - В День Победы

Пароход встал в текущий ремонт. Его завели в док, из которого затем откачали воду, и он остался на деревянных кильблоках, опираясь на них носом, брюхом и кормой. Далее последовал развод. Боцмана вызвали в суд, и разрушение семьи подтвердилось бумагой с печатями. Многие в Ледоморске размышляли по этому поводу. Суд написал про психологическую несовместимость, но это для боцмана не имело значения, как и для его жены, которая выглядела спокойной, только сдала лицом от переживания.

Когда снова пошли в плавание, то увидели, что боцман стал угрюм и раздражителен. Он потерял интерес к работе, даже поступался делом, где требовалась его ответственность. Матросы совершали без него перетяжки судна к другим причалам, вскрывали трюма и готовили к работе грузовые стрелы. А он, как приходили в порт, пропадал на берегу, избегая, правда, Ледоморска; и капитан с помполитом некоторое время помалкивали, но однажды пригласили его, чтобы поговорить.

Ну какой он был Дракон! Глаза сделались по-бродяжьи бегающими, грустными и нечистыми. Он словно еще понизился ростом, лицо как-то запаршивело и приобрело цвет оконной замазки. Он настороженно робел перед начальством, но он был хороший человек и, попав в беду, страшился и справедливого осуждения, и неделикатности, когда кто-то может беззаботно побередить его страдание. Капитан с помполитом переглянулись. Боцмана усадили в кресло. Капитан, который был одного с ним возраста, сказал, что пароход пойдет в Арктику с грузом для зимовок. Стояла осень. Требовалось подготовиться. Капитан просил проверить стрелы-тяжеловесы для подъема многотонных предметов, также посчитать запас тросов, чтобы швартоваться к береговым и понтонным причалам, когда может сильно дуть, содрогать судно и обрывать стальные концы.

— Давай, боцман, — сказал капитан. — Чтобы все было в ажуре.

— Ладно… — ответил Титов, пряча глаза.

Он поспешил уйти, возле двери задержался и что-то хотел сказать, но, споткнувшись о порожек, только растерянно оглянулся.

Одно время он старался не ходить на берег. Дел как будто спешных не имелось, а боцман весь был в работе: то сидит в подшкиперской и размешивает краски, потом взялся и перебрал привод руля — штуртросную цепь, расположенную в кожухе на палубе. Но когда зашли в Ледоморск, то, пробыв сутки на борту, он неожиданно собрался и исчез и явился наутро без пиджака и ботинок. Он спал на окраине, и воры сняли с него ботинки и пиджак, кинув ему на грудь мореходный паспорт. Но он помнил, где был и что делал, напившись с какими-то «корешами», списанными с судов.

Титов отправился к себе и стал ломиться в дом. Старая изба трещала в ночи. Внутренний засов держался крепко, но дверь похрустывала, когда он пытался выдавить ее плечом и разнести каблуками. Громкое бесчинство разбудило каких-то собак, и они с ненавистью залаяли, а теща крестилась спросонок. Потом в доме зажегся свет. Дверь распахнула Клава, всклоченная и злая, обутая в валенки на босу ногу, одетая в пальто поверх ночной сорочки. Увидев бывшего мужа, она отшатнулась от него, затем швырнула дверь назад, чуть не задев боцмана по носу. И он не посмел больше ни хулиганить, ни возвратить ее, побежал, где-то свалился и спал, пока его не ограбили.

Он взял за правило: пить в Ледоморске и посещать дом. Вместо того чтобы заново дебоширить, он теперь униженно стоял под дверью и глухо выпрашивал, не владея равновесием:

— Пусти… Слышишь, пусти…

Клава подходила и слушала. Голос боцмана становился слезливее.

— Это ты? — спрашивала она.

— Пусти, сука… Хочу встретиться…

— Зачем же встречаться, когда развелись?

— Пусти. Я тебе ноги буду мыть.

— Да разве я не пускаю? — горько спрашивала Клава и отворяла дверь. — Ну, иди, Вася, погрейся, — приглашала она, но Титов не шел, а покачивался, держась обеими руками за верхний косяк, и приглядывался мутным глазом.

— Чего тебе не хватало? — спрашивал он.

— Ничего мне не надо.

— Или я не любил?

— Спасибо тебе, Вася.

— Чего же замуж шла?

— Кто его знает… Никто себя не знает. Только на люблю я тебя и врать не могу. Ты бы уж не пил, а то очень противный.

— Я был хороший? — спрашивал боцман.

— Да.

— А с ним чего не живешь?

— Это мне в наказание за тебя. Он меня бросил. Напрасно ты стал пить. Тебя везде любят, ты работаешь хорошо. А я дура-баба… Я сама не знаю, чего хочу. Видно, мне уж так на роду написано.

— Может, помиримся? — говорил боцман. — Опять будем жить. Я тебя прощу.

— Да разве можно теперь? И как будем жить, если я не люблю тебя? Будто у тебя нет гордости.

— Заколю я вас обоих, — обещал он. — Разыщу этого твоего и зарежу. Потом себя…

Никто бы не посмел сказать, что в нем не было мужества; и он избегал на берегу «корешей» или опять подолгу не посещал земли. Но, видно, его терзания усугубляли слухи. Как известно, они сильно искажают истину; однако на этот раз так оно в самом деле и было: странная женщина приобрела новое увлечение, в лице человека семейного, и в борьбе за свое счастье не пожалела женщину-мать. Она так потрясла жену своего кавалера, что та попала в больницу. Под гнетом ревности и стыда не выстоял и боцман. Когда это случилось, в команде и не заметили, считая это следствием убывающей тоски; но вдруг обнаружили, что он достает в каюте бутылку и пьет из нее, на палубу выбирается нетрудоспособным и все делает как попало. Тайно осмотрели каюту Титова. Позже вахта у трапа стала откровенно прощупывать его карманы. Утратив достоинство, он не сопротивлялся, но с изощренностью прятал водку и потом, трусливо оглядываясь, сосал ее прямо из горлышка. Начальство рисковало, допуская его к работе. Рисковало и собственным положением. Вокруг имени Титова уже складывались сплетни. Вдруг нашлись люди, склонные к злорадству, и на боцмана начали указывать пальцами. Команда устроила собрание. Он тупо глядел вниз и уверял скороговоркой идиота, что больше не будет пить. На другое собрание он не явился, и матросы, которые отправились его пригласить и через иллюминатор заглянули к нему в каюту, слышали, как боцман плакал и бормотал сам с собой:

— Зарежу… Тебя и любовника… Потом себя…

Капитан хмурился. Было очевидно: Титова следовало сдать на лечение, но капитан колебался. Он знал боцмана, можно сказать, всю жизнь, вместе они начинали морячить еще матросами на лесовозах, и он любил и жалел старого товарища. Он пригласил его к себе и потребовал, чтобы боцман не пил.

Разговор получился пустой. Капитан походил по каюте и отпустил Дракона, сознавая, что сам он бессилен, а их отношения стали лживы. Когда он остался наедине с помполитом, тот ему сказал:

— Пойми, его надо лечить.

— Понимаю, — ответил капитан. — Давай еще подождем. Придумай, что можно сделать. Это по твоей части.