Альберт Карышев - В День Победы

— Ничего нельзя сделать. Надо положить в больницу.

— Пропадет человек совсем — вот чего я опасаюсь, — сказал капитан. — Как до пароходства слух докатится, могут его прогнать. А ему дай бог справиться с одним несчастьем.

— Не докатится слух, — сказал помполит. — Ты его, что ли, докатишь?

— Я-то не я. А черт знает как докатится.

— Никак не докатится, — сказал помполит. — Хотя ясно, что ничего хорошего, когда все шито-крыто…

Жажда мести превратилась у Титова в манию убийства. Он стал галлюцинировать. Трет слезы и шипит, что убьет, исхудавший до желтизны, безумный и издерганный, будто поджигаемый изнутри углями. В следующий раз в Ледоморске его принудили остаться на пароходе. Дракон вздумал противиться, и тогда его привязали к койке линем. Однажды в море боцмана нашли под трапом на палубе. Стоя на коленях перед бадьей с киноварью, алой как кровь, он держал длинное такелажное шило, а другую руку опускал в краску и, разглядывая блуждающим взором обагренную ладонь, бредил растерянно:

— Шило?.. Шило мое… Я убил…

С приходом судна в свой порт капитан вызвал машину, чтобы отвезти боцмана в больницу. Долгие дни Дракона терзала болезнь. Он то пытался выброситься в окно, то бился головой о металлическую кровать, отказывался от пищи, подозревая, что она отравлена, и все произносил имя женщины, нежно или злобно, растроганно и с ненавистью…

Спустя время, разум его стал надежнее. Вначале боцман хорошо выспался, потом сон покинул его. Приходил врач, спрашивал сестру про температуру у Титова, про сон и аппетит. Чтобы Титов лучше спал, он выписал ему таблетки, но Дракон их прятал под подушкой, потому что не желал спать, а желал думать. Стояло солнечное лето. Фрамуги окон были откинуты, и боцман ощущал течение свежего воздуха по лицу. Он глядел на потолок — там ничего не было, а что-нибудь видеть он не хотел. Часто он накрывал голову одеялом, затыкал уши; ему хотелось умереть в себе, и потрясенные клетки его мозга производили грустные и низменные фантазии, когда он завидовал собаке, не подчиненной человеческим огорчениям. Врачи же посчитали, будто он пошел на поправку. Поэтому скоро его перевели в другую палату, где пациенты, одетые в пижамы, могли выходить во двор, играли в шашки и разворачивали газеты.

Больница находилась на Балтике. Она располагалась близко к морю, созданная, видимо, очень давно, с колоннами при входе и каменными ступеньками. От моря ее отделял забытый парк, и серая вода просматривалась между деревьями. Ночью, когда все заснули, Дракон, остерегаясь дежурного персонала, вылез в окно и спрыгнул на землю. Он отправился через парк к берегу, подальше от больницы, и затаился в скальном нагромождении, как узник, совершающий побег. Уйдя в желанное одиночество, Титов решил, что додумал все до конца, поэтому стал ощущать жутковатое предчувствие, глядя на воду, неподвижную из-за безветрия и отражавшую глубину и простор ясного неба. Он снял с себя пижаму и тапочки. Оставшись в трусах, попробовал воду пальцами ног, затем вошел в нее, нарушив воспроизведенные звезды и луну и испытав после холода облегчение. Когда дно опустилось ниже, он поплыл. Далеко в стороне был виден город, там горели и мерцали огни, и по воде гудками судов доносилась работа порта. Дракон все больше отплывал от берега, прикасался телом к каким-то вялым сгусткам и думал, что это медузы. Но ирония обстоятельств была такова, что он неожиданно достал дно, лег животом на огромной отмели и после некоторой озадаченности усмехнулся. Отдохнув, Дракон поплыл назад. В больнице его, кстати, хватились, и на расспросы врача он отвечал, что ходил купаться. В эту ночь Титов сообразил, что подумал еще не обо всем и не как следует…

Выйдя из больницы, он узнал, куда придет судно, и сел на самолет. В его отсутствие капитан не запрашивал нового боцмана, и на палубе руководил один из матросов. Никто словом не напомнил ему о том, что было, только поздоровались и, оглядывая, похлопали по плечу. Потом он отправился в каюту капитана; пришел туда и помполит. Втроем они побеседовали про дела, о том, что надо в трюмах создать продольные переборки, так как предстоял рейс с зерном, а трюмы не были приспособлены для сыпучих грузов, могущих сместиться при крене и опрокинуть пароход. Он заметил, что каюта капитана требует новой покраски, ковырнул облупившийся слой ногтем и с удовольствием вспомнил, что только он один на пароходе умел разделывать каюты под вид любого дерева. Капитан засмеялся, а помполит подмигнул боцману. Капитан поправил ему воротник сорочки, и Дракон, тряхнув головой, встал и пошел из каюты. Обходя с заместителем палубу, он по дороге потрогал каждый предмет, а большой нижний блок у одной из стрел обнял, проверяя целостность шкива. Но все здесь было в порядке, и стальные тросы лоснились от промасливания, а пеньковые концы нигде зря не были распущены, но висели или лежали, собранные в бухты. Боцман осмотрел на палубе рангоут и те места, где были ржавые потеки и язвы, велел очистить железной щеткой и помазать суриком В подшкиперской он пересчитал кисти и отругал своего заместителя, что кисти не опущены в котелок с керосином, значит, высыхают и портятся.

Он стал требовательнее к матросам и казался теперь человеком, созданным только для дела. Его сон был чуток, и нередко Титов, натянув сапоги, выходил ночью из каюты, прислушивался, где стучит незакрепленный предмет, и следил, чтобы ничего не захватила с палубы штормовая волна. Работа для него стала целью и наслаждением. Вид аккуратного хозяйства вызывал у боцмана улыбку. Как-то в очередной рейс на Север он придумал простой и умный способ выгрузки в крупные лодки, называемые «дорами», а именно: по-новому оснастил стрелы, так что они быстро работали на оба борта, и в результате опустошение трюмов произвели намного раньше срока.

Дракон стал очень уважителен к себе. Достал военные награды и приколол их к выходному костюму, а рядом повесил орден за труд. Ступая на берег с матросами, он шел спокойно и с достоинством, без стыда и страха глядел в глаза прохожим и не избегал знакомых. Казалось, он совсем забыл про Клаву. Забыть-то не забыл, но вид его и действия говорили, что чувство его перестало быть тревожным и мнительным, а прошло время, и оно еще притупилось; бывало, что-то вдруг обдаст Титова изнутри как кипятком, и он вздрогнет, но душевная мука в присутствии людей отступит и покажется малозначимой.

Когда судно опять возвратилось в Ледоморск, он также не отверг берега. Только пошел один, улыбнулся и прямо направился к прежнему своему жилищу. Он был прекрасно одет, голову покрыл новой шляпой. Лицо его за последнее плавание в тропиках загорело, поправилось, морщины на нем перестали быть резкими. Теща, рассмотрев Титова, засуетилась. Она неотвратимо старилась и сгибалась. Добродушно усмехаясь, он прошел в комнату и огляделся. Ему показалось, что все здесь как-то тускло и беспросветно, та же скамейка для восхождения старухи на печь, а у печи ухват.