Альберт Карышев - В День Победы

Но он уже становился не прежним доступным человеком. Боцман Титов был задумчив. Ему хотелось почувствовать, что все поправилось; и оно наладилось — видимое согласие, и вокруг, кто их знал, поговаривали о семейном счастье. Ощущая ее руку, он степенно шагал с женой по городу, кивал знакомым, выдерживая солидный вид, но прикосновение Клавы к его локтевому сгибу раздражало боцмана, потому что это приличное семейное шествие было настоящим маскарадом и семейному счастью не соответствовало. Он предпринял свою методику воспитания. Полагая, что за ним есть кое-какое преимущество, Дракон сам распланировал их свободное время. Он купил абонементы на популярные лекции о культуре и политике; и теперь они с Клавой сидели вечерами в клубе, и никто их порознь не видел. Но теща опять покачивала головой. Жена поглядывала трусливо. Она было ударилась в семейные заботы: мыла, готовила и неистово стирала в сенях, наклонившись над корытом, так что виднелись ее груди и высоко оголялись полные и прекрасные ноги. Но потом у нее стало все валиться из рук. Бесполезно суетясь, она напоминала птицу в клетке с распахнутой дверцей: и так хочется вылететь, и можно это сделать, но перед клеткой глядит и стережет хозяин. «Значит, без меня и того хуже, — резонно отметил про себя боцман, — когда я там в плавании», — и погрозил ей пальцем:

— Не надо, — голос его был спокоен, раньше он таких жестов не использовал, но теперь предупреждал значительно: — Я еще вполне живой. Не обижай меня.

— Да нет же! — воскликнула Клава слишком весело и поспешно и прижала руку к груди с видом испуганным и неискренним.

— Что — «нет же»? — сказал он.

— Ну… перестань, — ответила Клава с жалкой улыбкой.

— Лучше давай, чтобы было все по-хорошему, — сказал боцман, пытливо взглянув на жену. — Или уж рубить так рубить: разом и навсегда. Ну что ты за человек? Висишь как паутина…

Но тут она зажала ему губы рукой, создав лукавый переход к сближению, и, обняв жену, он стал целовать ее то в лицо, то в шею, то в мочку уха.

«Ладно, — рассуждал он. — Пусть только родит ребенка. Это главное. А там поглядим». И по ночам нашептывал Клаве, чтобы она поскорее родила, шептал нежно, горячо и упрямо, требовал и заискивал. Она смеялась и обещала. Ребенок мог не только удовлетворить его отцовский инстинкт, он должен был воцариться в семье и поработить свою мать. Он стал посещать разные бойкие места. Семейному человеку следовало заходить туда очень нерегулярно, но он как-то грустно поступился этим правилом. Как это ни странно, он все навязчивей любил жену, но, мучимый недоверием к ней, искал утешения в пивной, где действительно было это самое утешение с каким-нибудь старым товарищем, когда сперва брали в руки кружки, а по возрастании жажды — стаканы. Но неожиданно у Клавы появились приметы беременности. Она об этом сообщила, и опять с воодушевлением он отправился в долгое плавание. Жена глядела с берега залива, помахивая пароходу рукой из-за каменного барьера, как прочие жены.

Летом пароход возвращался в Ледоморск. Радист включил на палубе микрофон и завел победную музыку. По бортам протягивалась плоская зелень побережья, затем пошли лесные причалы. За предместьями вырастал город. Каменный барьер на набережной привлекал для свиданий молодежь, и теперь она там сидела, подстелив газетки. Под музыку пароход следовал как прославленный. Он обошел буи в заливе, снижая скорость; музыка послышалась в городе, производя при яркой погоде праздничное впечатление. Потом пароход бросил якорь на рейде, дожидаясь очереди у причала; катер доставил портовую таможню, и после контроля судна можно было сходить на берег.

Те, кто был свободен, погрузились на катер, который для занятых на вахте привез их семьи и друзей. Боцман тоже был свободен. Покрутив винты якорных стопоров, он сходил переодеться из робы в костюм и сел на катер. Некоторое время он подождал на берегу, поставив чемодан на чугунный кнехт. Матросы весело намекнули, что приход надо отметить, но он отмахнулся. Оттого, что была солнечная погода, пиджак казался ему горячим, и он его снял. В сорочке и галстуке боцман отправился дальше пешком, чтобы еще побыть со своими предчувствиями. По его подсчетам, Клава должна была нянчиться с малышом. Он загадывал, кто родился, но, в общем, ему было все равно, и мысленно он уже держал на руках долгожданное потомство. Правда, он не получал писем. Но в этом ничего необыкновенного не было: почта нередко запаздывала переправляться из одного русского порта в другой соответственно назначению парохода. Прошагав весь город, он сделал совсем благополучные выводы, поэтому достал из чемодана детские погремушки, чтобы были наготове, и нес их под пиджаком, как букет цветов.

Достигнув дома, он сперва заглянул в окна и разглядел тещу. Она отворила ему дверь. Боцман поцеловал ее в щеку и вздохнул, когда опустил чемодан возле печи, где стояли ухват и скамейка, позволявшая старухе забираться наверх. С погремушками он пошел к своей комнате. Ребенок, видно, спал, и Титов, опасаясь его разбудить, осторожно отодвинул дверь, чтобы просунуть голову. Но теща сзади произнесла:

— Постой!..

— Кто? — спросил боцман.

— Постой, — опять сказала теща. — Там никого нет. Ребенка нет, и Клавы нет тоже…

Он подумал, что жена ушла катать ребенка по улице. Но вдруг чего-то испугался, взял тещу за руку, и она с недобрым выражением покачала головой.

— Жива Клава, — сказала она. — Чего ей будет? А ребенка, точно, нет. Он ей не понадобился.

— Что она придумала? — тревожно спросил боцман.

— Выкинула она ребенка, — ответила теща. — Нынче разрешено… Какого рожна бабе надо?.. — забормотала старуха. — Кто вас разберет?.. — И опять полезла на печку, чтобы там, накрывшись каким-нибудь изношенным пальтишком, кряхтеть и бормотать среди излюбленных к старости сумерек и кирпичей.

Потом появилась жена и не выразила никаких чувств ожидания, словно рассталась с мужем час назад. Сев к столу, она долго глядела в сторону, наконец сказала:

— Как прошло твое плавание?

— Зачем ты это сделала? — тихо сказал боцман.

— Потому, что я ушла от тебя…

— Куда ушла?

— Я совсем ушла, — ответила Клава. — Ты сам сказал: лучше разом… Прости меня…

Внешне Титов остался спокоен. Взяв погремушки со стола, он повертел их в руках и положил назад.

— Тебе, конечно, нужен развод? — сказал он.

Клава молча кивнула.

Выбрав из чемодана подарки, какие привез, он захлопнул чемодан и поднял его. Клава подошла к мужу, но ничего не произнесла, лишь погладила его плечо ладонью, а теща всхлипнула на печи. Отстранив жену, боцман направился к двери и ушел из дому.

Он не сразу возвратился на пароход. Целый день ходил по городу до самых сумерек, когда воздух, похолодав, казался слегка морозным на вкус. Несколько раз ему хотелось пойти домой, но в конце концов он понял, что идти незачем, и попытался спокойнее все обдумать. Это было непросто. Кроме самовнушения, что вся жизнь пошла прахом, в нем ничего не оставалось. Когда его встречали те, кто знал, то приветствовали удивленно, потому что он забыл про этот свой дурацкий чемодан, не испытывая его тяжести. Пивная его смутила. За ее ярко освещенными окнами беспокойно двигались мужские фигуры, слышались возбужденные голоса, и боцман туда зашел, сел за столик с чемоданом и заказал себе водки и пива. Он выпил до тупости и стал глядеть в кружку. Потом обратился к соседу и, манипулируя пальцем перед его носом, так и не начал разговора. «Ладно, давай лучше выпьем», — сказал сосед, но боцман, смутно оценив предложение, махнул рукой и поднялся. Потом он все же сел на катер и, взойдя на судно при свете стояночных огней, молча прошел мимо вахтенного в свою каюту, где сразу лег на койку.