Альберт Карышев - В День Победы

— Может, будет ребенок?

— Глупости! — ответила Клава, не скрывая раздражения. — Когда будет, значит, будет. А сейчас пока ничего не будет. Лучше спи. А я посижу и тоже лягу…

Пароход долго не заходил в наш порт. Взятый во фрахт одной фирмой, он полтора года «стоял на иностранной линии», и когда Дракон возвратился, ему стало яснее это ощущение уходящей из-под ног опоры. В доме был замечательный порядок. Где возможно, Клава расставила своих кукол и забавлялась ими больше, чем разговаривала с мужем. Поворачиваться к нему спиной она взялась откровеннее. Он прекрасно понял этот язык поведения. «Ты видишь, — говорила она, — мне плохо, если ты прикасаешься. Отодвинься и лежи смирно. Я испытываю страх. Посмотри, у меня уже выступили мурашки». Он пожалел себя, потом стал жалеть и ее. Прошло время, когда можно было верить в капризы и предполагать, что Клава пока не привыкла к мужу. И Титов увидел, что она никогда не привыкнет. Никогда. Это будет всегда, почувствовал он, и станет хуже. И уже домой ему было возвращаться нелегко, потому что женщина там его не ждала, а он ее любил.

— Ведь любила вначале, — сказал боцман, и она, подумав, ответила:

— О любви — чего говорить? В наши-то годы!.. Смешно, и только. Ты еще при людях не вздумай про любовь сказать.

— Тебе ведь тридцать с небольшим, — сказал он.

— То-то и оно, — ответила Клава неопределенно и, для раздумья посмотрев в сторону от него, усмехнулась.

Она была не из тех жен, которые очень заботятся о приобретениях, но сперва была хорошей и расчетливой хозяйкой. Титову она казалась умной, он даже признавал в ней какую-то возвышенность — особенно когда Клава глядела мечтательным и глубоким взглядом. Порой он не знал, как держать себя. К примеру, она не терпела, если он ходил в магазин, если подавал советы в отношении того, как ей красивее одеться. Сама она по протоптанной в снегу тропинке, одевшись в телогрейку и повязав шаль, таскала воду из колодца, который утопал в сугробе и у которого на старом срубе был бугристый лед, сама отправлялась в сарай и колола дрова.

Она была самолюбивой женщиной, с твердой мужской хваткой, с красивым лицом и нежным гладким телом. Не подчиняя себе мужа намеренно, она вызывала в нем это состояние, и он был готов унизиться, чтобы она стала к нему поближе. Книг она в руки не брала, не читала газет и с молчаливой неприязнью относилась к тому, что любил читать боцман. Она все больше сосредоточивалась на себе и для него делалась непроницаемой. Что-то в ней сильно перебаливало, и было похоже, что у болезни этой нет благоприятного исхода, а есть только осложнения. Она даже осунулась лицом, побледнела. На ласки как-то сам собой уже объявился запрет. Старая теща все примечала и покачивала головой. В отсутствие Клавы боцман и приступил к ней с расспросами, когда она лежала в валенках на своей печи, седая и косматая, всегда молчаливая, но зоркая.

— Мать, — сказал он, — ты все видишь, что с ней?

Старуха вздохнула и не сразу ответила:

— Вам виднее. Чего я буду вмешиваться?

— Ты знаешь. Скажи, — пристал боцман.

— Ничего с ней. Не тот ты мужик, который ее может скрутить. Не будет у вас ничего хорошего.

— Какой я мужик? — спросил Дракон.

— Не тот, — повторила старуха. — Добряк ты, Василий Алексеевич. А для нее ты захудалый. Не видишь, она все про счастье думает? От этого с ума сходит.

— Значит, с другим ей было бы хорошо? — сказал боцман.

Старуха опять помолчала, затем произнесла:

— Ты лучше у нее спроси.

— Было бы или нет?

— Может, только с принцем. Сама-то она не больно знает, какое ей в точности счастье надобно. И с принцем бы не ужилась.

— Чего же ей надо?

— А я знаю? Она всегда была странная. Подружки веселые были, а она красивая. Гордилась, что недоступная. Все в зеркало себя разглядывала…

Боцман задумался. Он доверял старухе, но вместе с тем из опыта многих знакомых знал: часто с рождением ребенка женщина привязывается к мужу, и тогда в доме снимается напряжение и возникает покой. Сообразив, что жена специально уклоняется, Титов воспользовался хитростью и все же добился согласия Клавы на ласку и, спустя время, стал по ночам наивно и осторожно прикладывать руку к ее животу. В команде парохода заметили, что у него новый душевный подъем, как до того замечали, что у боцмана дома стало не ладиться. Ребенка он захотел страстно и теперь удивлялся, как это в нем не было раньше такой мягкости, когда при виде всякого малыша на улице хочется взять его на руки и погладить по голове. В это время для него случилось приятное событие. В море на пароход передали, что Титов награжден орденом, занесен в список почета Пароходства и получит денежное поощрение. С этой вестью он явился домой и, рассказав обо всем, увидел, что за время его отсутствия в доме произошло некое чудо, так как жена поздравила от души, встреча была очень хорошей, а теща сползла с печки, и они все вместе сидели за столом.

Клава преобразилась, посвежела; глаза стали счастливые, на щеках вновь появился румянец. Она взялась следить за собой, применяла перед сном массажи, подкрашивала губы и ресницы, выписала даже журнал мод и модам следовала со вкусом, так что было удовольствием и гордостью появиться на людях с такой женой. Но теперь пришлось выходить так же редко. Она вдруг доверила ему все хозяйство. Наскоро его поцеловав, когда возвращалась с работы, она принималась за домашние дела, но неожиданно спохватывалась и исчезала на какое-нибудь собрание.

Он был не против общественной деятельности. Конечно, в данном случае женщине не обязательно натягивать капроновые чулки и ярче выводить губы, но раз она щепетильна в туалете, то нет в этом ничего удивительного. Но сердце было трудно ввести в заблуждение. Боцман ревниво чувствовал причину: от чего у жены появилась жажда быть радостной. Кожа у Клавы была на ощупь как шелк, красивое лицо не исказили морщины. Но качества эти с каждым годом исчезали все быстрее, и она торопилась, чтобы их оценили. Немолодым мужчинам ближе другие качества в женах, и хотя красота тоже очень приятна, но как достоинство, а не как товар. Поэтому Клава так быстро и согласилась выйти за Титова замуж — из страха перед временем; но он оставался для нее захудалым мужем, которого стыдно, больше того, он был добр, доверчив, и его было легко водить за нос.

Тогда он сделался зол, противен себе и приступил к ней с расспросами. Глянув дерзко, Клава ответила:

— Конечно, ты дурачок. Ты что, и не догадывался? А я-то думала, что ты давно знаешь…

— Выходит, это правда? — сказал боцман.

— Выходит, — и Клава насмешливо развела руками. — Может, будешь бить? — сказала она.

Он мог это сделать. Он едва сдержал себя, чтобы ее не изуродовать, пока она смеялась, и усилие над собой выразилось у него в бледности. Но Клава неожиданно заплакала. И после ненависти боцмана полоснула по сердцу жалость. Он невольно подался к жене, а она, желая опоры, как всякая горемычная женщина, стала плакать у него на плече, и выплакалась до конца, потому что он гладил ей голову, понимая, что у нее произошла беда, и она оказалась просто глупой бабой, приласканной для удовольствия. Человеческих заблуждений он встречал немало. Он согласился все забыть, и ему даже приятно было сознавать свое великодушие. Себя он вообразил мудрым опекуном, а Клаву нашкодившим ребенком, после этого случая не задавал ей больше вопросов и видел, что она ему благодарна.