Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Разве я мог думать, что она ждала?

— Мог! — проводил Сидоряк грань между своей и чужой правдой. — Сейчас много развелось таких, что все слюнтяйство готовы списать за счет войны.

— Иван Иванович, вы же меня знаете, во всяком случае хоть немного…

— Иначе не стал бы с тобою и говорить.

Они дошли до конца Центральной улицы, свернули на Парковую. Здесь меньше людей, меньше шума, а ветерок на просторе веял холодком — чувствовалась близкая осень, хотя природа еще выглядела по-летнему пышной, зеленой.

— Говорил с нею? — спросил Сидоряк.

— Это не разговор… обменялись встречными вопросами, и все! — ответил обиженно Антон. Обижался он конечно же на себя — на свое мальчишество, заведшее его в лабиринт, из которого теперь не выбраться.

— Плохо, — задумчиво произнес Сидоряк.

— Я знаю.

— Ничего ты не знаешь… Я хочу сказать: плохо, что за ошибки родителей должны расплачиваться дети. Ребенок же без отца растет…

Прошли молча в парк, сели на скамейку, закурили, свернув самокрутки из последних запасов Антона.

— Она тебя… ждала… — заговорил первым Сидоряк, и в его словах прозвучал тон, которым говорят не со взрослым мужчиной, а с легко ранимым молодым человеком. Этим одновременно и тронул и обидел Антона.

Павлюк затянулся едким дымом и выдохнул целый клубок сизоватого дыма, — медленно текло над ветками жасмина белое облачко, сопровождаемое неспокойным взглядом Антона.

— Что делать, Иван Иванович? — проговорил ровным, по-мужски уверенным голосом.

— У меня спрашиваешь? — строго ответил Сидоряк.

— Когда-то вы мне уши драли, учили, как и что надо делать, — попытался перейти на шутливый тон Павлюк, но шутка показалась ему неуклюжей, и он поспешил оправдаться: — Я вас всегда слушался как старшего.

Это был не очень дипломатичный намек на готовность без рассуждений и теперь выполнить совет Сидоряка, каким бы он ни оказался. Однако Иван Иванович недовольно покачал головой и повысил голос:

— Я никогда не требовал слепого повиновения! Даже тогда, когда за уши драл, хотел, чтобы ты научился думать. Чтоб человеком стал.

— Сложное дело…

— Только сейчас до тебя дошло?

— Не сейчас… Но каждый раз по-новому все осознаю…

Разговор с Сидоряком, от которого Антон в душе ожидал так много, ничего не дал. Он понял лишь одно: решать надо с а м о м у! В безвыходности положения он обижался на этого коренастого человека, которого, казалось, никогда не посещали ни сомнения, ни слабости духа. Этот человек всегда был деятельным, энергичным и резким, но по-своему уравновешенным. Когда закончили разговор и попрощались, Павлюк еще долго сидел на парковой скамейке и, как воду в ступе, толок свои мысли. Надо было направить свою судьбу на какую-то новую колею, еще не имевшую точного назначения, словно проложенную по крутосклону — дескать, вот простор, выбирайся!

Прогуливались по аллее молодые пары, и он завидовал им.

Завидовал как эгоист, жалеющий себя. Наперекор всему он не признавал за собой никакой вины, поэтому вместо раскаяния чувствовал только обиду. Он встал со скамьи и пошел вслед за одной парой. Поступил так намеренно, с таким чувством, словно делал свои первые шаги к новой жизни. В его воображении с ним была Василинка, ступавшая рядом неслышно, как тень, — она всегда была такой — мечтательной, тихой… Кажется, как раз здесь, именно на этом месте они когда-то впервые ощутили неповторимое чувство близости.

«Сумей одолеть свою слабость, — думал он, мысленно продолжая спор с Сидоряком. — А может быть, я как раз в тот момент и одолел слабость, когда решил перечеркнуть прошлое, строить счастье с другим человеком. Где сила, а где слабость — кто скажет? Иван Иванович или, может, дядька Иван?»

То, что он адресовался к двум разным людям, носившим одно имя, — к Ивану Ивановичу, бывшему соседу, и к дядьке Ивану, с которым судьба свела его в лагере, невольно проводило какую-то общую черту схожести между этими двумя людьми. Правда, тогда и подозревать не мог, что годы сотрут между этими людьми всю разницу и оба они отформуются в каком-то одном общем образе — Человека. Того человека, который возьмет его, Антона Петровича, на поруки перед судом памяти, объединившей в одном лице учителя, судью, соавтора…

А на сцене продолжала оживать легенда.

Черная туча, молнии, резкие порывы ветра. Исчезают в темноте люди, только Гнат Павлович Онежко, играющий оскорбленного человека, остается на полянке. Его накрывает темная тень, и уже из темноты слышен крик Чернокнижника: «Брат, пощади!» И вопль смертельной агонии: «О-о-ой!..»

Первые лучи рассвета пробивают черные тучи. В этих лучах над трупом стоит с искаженным лицом Онежко, окровавленный нож выпадает из его ослабевшей руки. Упавший нож производит такой грохот, что все вздрагивают, приходят в себя и начинают громко восславлять своего спасителя.

А тот стоит словно окаменевший, смотрит на чудодейственную золотую корону, упавшую с головы убитого и валяющуюся в пыли. Корона, дающая силу… Она ничья… Что ему делать? Подобрать?..

Сцену борьбы человека с самим собой Гнат Павлович Онежко играл с глубокой психологической достоверностью. Это именно он настоял на серьезной трактовке образа, вопреки несколько водевильному замыслу Антона Петровича.

— Не должно быть и тени насмешки над легендой, — говорил Онежко. — Наивность — это хорошо, но никакого своеволия, панибратства с историей и тому подобное… По-моему, появилась легенда как жанр еще на очень низкой стадии общественного развития, и все, о чем в ней говорилось, воспринималось современниками как реальность, а реальность следует трактовать серьезно. Вы меня поняли?

Спорить с Онежко, да еще после того как он, явно издеваясь над своими противниками, пародировал отдельные монологи своего героя, было невозможно. Антону Петровичу пришлось проглотить обиду, а когда Онежко, мгновенно перевоплотившись, эти же монологи передал в своей трактовке образа, Павлюк решил: действительно резонно!

Именно в этом ключе образ обретал глубину, заставлял задумываться, решать: кто ты, Человек? В чем сущность твоей эволюции от эпохи легенды к твоим легендарным творениям? А как раз это, по замыслу Антона Петровича, должно было стать лейтмотивом драмы.

На сцене появляется Жрец в длинной черной одежде, нарочито стилизованной под современную одежду священнослужителя, склоняется над короной и говорит, обращаясь к Мстителю:

«Своей силой и отвагой ты поднялся над всеми, и эта корона принадлежит тебе. Тебе же надлежит вести этих людей в страну, где царствует любовь».

Детский страх на лице онежковского героя… Ведь он в одно мгновение стал властелином, из никого в один миг стал всем. И у него в глазах детски-наивный вопрос: что же я сделаю, обладая такой силой?