Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

ШЛА РЕПЕТИЦИЯ «ЛЕГЕНДЫ О ЛЮБВИ».

Зал был пуст, он казался каким-то притаившимся, ожидавшим чего-то необыкновенного, такого, что должно было откуда-то вот-вот появиться и заполнить его пустоту.

По слабо освещенной сцене уныло передвигалась, шаркая босыми ногами, колонна изнуренных людей, сопровождаемая мерным голосом невидимого рассказчика:

«Это было давным-давно, так давно, что того далекого времени уже никто и не помнит. Как-то собрались люди вместе и пошли искать далекую счастливую страну, в которой царствует любовь. Шли они долго, долго, устали все страшно, потому что дорога была длинная и трудная, а когда до цели их пути оставалось совсем немного, когда уже страна эта показалась на горизонте, злой Чернокнижник украл свет, и люди остались в темноте. Сбившись с дороги, не зная, куда идти дальше, они блуждали по склонам гор, по долинам и время от времени говорили друг другу: «Да мы ведь уже здесь были…» Издевался над людьми злой Чернокнижник: он хорошо видел в темноте и выбирал себе самых красивых девушек и молодых женщин. И никто ничего не мог с ним поделать, потому что на голове своей носил он золотую волшебную корону, которая и давала ему такую огромную силу… Он-то и жил в той самой счастливой стране, которую пошли искать люди… Однажды понравилась Чернокнижнику жена его младшего брата. Предложил ей: иди ко мне в жены. А она была верна своему мужу и наотрез отказалась. Тогда он увел ее к себе насильно… Страшно разгневался младший брат, он поклялся вернуть себе любимую жену и отомстить брату-злодею за надругательство над своей женой. С тех пор младшего брата стали называть Мстителем…»

Голос ведущего то обрывался, то снова наполнял гулкое пространство пустого театрального зала.

В переднем ряду сидели автор драмы Антон Петрович Павлюк и старый артист. Артист давно уже оставил актерскую деятельность и в кругу бывших коллег проводил свое свободное время, которого у него теперь было в излишке. Он был убежден в том, что своим молчаливым участием делает важное и нужное дело.

Присутствие автора, так же как и актера-пенсионера, было излишним, но этого никто из них не замечал. Последние дни Антоном Петровичем овладело тревожное чувство, настойчиво гнавшее его из дома и принуждавшее высиживать до конца каждую репетицию. Волнение его и беспокойство не проходили и в театре. П у с т о т а зала давила, казалась бесконечной, и к концу репетиции он ужасно уставал, сидел какой-то сникший.

«Человек и огромный непознанный мир… Цивилизация… Шаг за шагом…» — выкапывал он из памяти обрывки мыслей, которыми хотел заслонить то, что его волновало. Но даже эти философские высказывания, взятые из пьесы, не помогали, и это приносило его душе еще большее смятение.

Пьеса должна была воссоздать первобытную эпоху. Но как раз этого и не происходило. Была только толпа утомленных людей, двигавшихся по авансцене… Сегодня все потеряло свою значимость — люди, пространство, века… На передний край его сознания выступила вдруг прозаическая картина, в центре которой стоял его сын Сашко, а отсюда — и вся драма личной жизни. Правда, последнее обстоятельство присутствовало постоянно и существовало в памяти только как далекое воспоминание, но сегодня оно обрело реальную ощутимость.

Началось все совершенно случайно. Внутренняя настороженность возникла в самом начале разговора с сыном. Они сидели в саду, в беседке, и поначалу занимались каждый своим делом, но весенний день, наполненный солнцем, ласковым ветром и городским шумом, доносившимся сегодня даже сюда, на обычно тихую окраину, не давал им возможности сосредоточиться. И Антон Петрович, вместо того чтобы напряженно мыслить, бездумно чертил на чистом листе бумаги хаотически расположенные линии. Постепенно из этих линий вышло что-то такое, о чем он подумал: «Солнечный круг, небо вокруг…» Тогда он сознательно решил нарисовать солнце. Овальное солнце с толстыми линиями лучей встало в его сознании символом: это — теплота над миром, теплота человеческой судьбы…

— Ты чем занимаешься? — спросил сына, когда вдруг заметил, что тот смотрит не в раскрытую книгу, а на него.

Сашко, видимо, затем и смотрел на отца, чтобы тот задал ему этот вопрос, потому что ответил незамедлительно:

— Размышляю о мировых проблемах.

Антон Петрович был несколько задет таким грубоватым ответом.

— Ты что? — повысил он голос. — Думаешь, что уже взрослым стал?..

Оба умолкли, ощутив обоюдную бестактность. Антон Петрович понял, что не следует продолжать с сыном разговор, собственно, он боялся его начинать, хотя знал: разговор непременно должен состояться. Разговор о жизни. О таком естественном и таком весьма серьезном деле, как самостоятельная жизнь. Антон Петрович внутренне уже высказал сыну (он сообразил, что речь идет о серьезном вопросе) немало советов, объяснял как взрослому человеку сложность и ответственность задуманного шага, даже нашел, как ему показалось, очень удачное выражение: женитьба — это экзамен на зрелость чувств. Но как только он принимался за такой разговор с сыном, тут же осознавал и другое — эта беседа является экзаменом на его отцовскую зрелость.

— Каждый когда-нибудь становится взрослым и должен решать жизненные вопросы, встающие перед ним, по-взрослому, — проговорил серьезно Сашко, подталкивая отца на разговор.

— В двадцать лет?.. — спросил его отец и добавил наиболее весомое, что должно было убедить сына: — Двадцать пустых лет?.. — Он несколько раз повторил слово «пустых» и, видимо утвердившись в своей неоспоримой правоте, закончил: — Ну, хватит болтать, видишь, я работаю…

— А мне, отец, очень нужно с тобой поговорить.

Антон Петрович нерешительно отодвинул бумаги, даже на всякий случай прикрыл их папкой, чтобы ветер не сдул, он уже понимал, что не готов к серьезному разговору с сыном, спросил то ли с раздражением, то ли с растерянностью:

— Обязательно сейчас?

— Ну, если ты занят…

— Видишь ли…

— Это можно и отложить…

Когда Сашко вышел на дорожку, протоптанную через сад к дому, Антон Петрович посмотрел на его ладную высокую фигуру и сочувственно проговорил ему вслед: «Ну куда вы торопитесь, несмышленыши! Жизнь — она взрослая и не прощает нам ребячества».

Неожиданная стычка с сыном не давала ему покоя и сейчас, когда он сидел в зале и в который уже раз переживал перипетии собственной пьесы, он понимал: чего-то еще не хватало.