Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

От прожекторов, бросавших лучи света снизу, двигались по заднику сцены еще одни путники — тени. Длинные и от этого еще более исхудалые — как призраки. Химерическая игра теней вошла в поле зрения случайно, но быстро обрела свою значимость, целесообразность — выступила вторым планом действия, с тем же сюжетом, с теми же героями. В толпе усталых людей он, Антон Петрович, видел апофеоз исторической драмы — люди-тени, люди-призраки в фашистских лагерях смерти. Легенда и подлинность событий… Далекое и близкое… В каждом силуэте движущейся тени узнавал теперь знакомых, с которыми сам когда-то прошел над самой бездной и познал такую душевную боль, которая не заживет никогда.

Так в ходе репетиции произошла эта метаморфоза — срослись два плана: жизнь творческого вымысла, воплотившегося в сценическое действие, и жизнь тех т е н е й, п р и з р а к о в на заднике сцены, будто по воле злого рока висевших над целыми поколениями и теперь свалившихся и ставших поперек человеческого пути на биографии двадцатого столетия.

Расстроившийся поведением сына, Антон Петрович поймал себя еще на одном открытии — открытии третьего плана: сегодняшнего дня. «Вот здесь, по сути, и есть финал пьесы — в моей жизни, в жизни сына. В этом… Нет, не следует преждевременно тревожиться. В конце концов, ничего не случилось. Надо с ним поговорить».

Он прервал мысль на успокоительном тоне и сконцентрировал внимание на том, что происходило на сцене. На жестокой древности. На легенде…

А в памяти вели свою жизнь родившиеся на заднике сцены тени-призраки. Бездорожье ползло до самого горизонта, чавкала под ногами раскисшая земля, шла колонна обреченных узников в неизвестность. Но вопреки всему каждый видимый отрезок будущего обозначался надеждой: т а м… Каждый вкладывал в это слово что-то свое, заветное. Оно должно было начаться там, на каком-то метре ужасного бездорожья, проходившего мимо селений, мимо человеческих глаз и как будто мимо самой жизни.

Целая колонна — словно в одной маске, серое, невыразительное, ржавое пятно на снегу. Чудовищность какая-то — и все. Какие-то призраки вместо людей, которым должно иметь свой неповторимый облик. Только вблизи слышны голоса, говорящие о самом обыкновенном, таком житейском, что даже не верится: неужели и впрямь здесь живые люди?

И вновь он ощутил за плечами холодок пустого зала, ощутил темную, зияющую глубину балкона — словно какой-то неведомый мир, не заселенный людьми, еще не открытый для жизни. «Пустота…» Несколько раз повторил он это слово, однако оно ничего не говорило, хотя и казалось — в нем что-то есть. Прикрыл глаза, затем раскрыл их в надежде на то, что за эти короткие мгновения что-то изменится, но перед ним была все та же полуосвещенная сцена и внутреннее ощущение присутствия холодно-необжитого мира. Он так и подумал: необжитой мир, будто речь шла не о крохотном зале театра, а о безмерном мире.

Он все же так и не мог разгадать, какой же смысл стоял за этим словом. Видимо, притоптало уже время отдельные фрагменты его жизни, и только в эмоциях остался далекий, неясный отзвук пройденного. И, чтобы сохранить душевное спокойствие, решил: «Чего-то я недосмотрел. У меня сейчас это случается часто — что-то забываю, а потом неожиданно вспоминаю. Видимо, старость сказывается, хотя пятьдесят — не так уж и много. А вот Иван Иванович — этот вовсе не стареет, он вечно одинаков, сколько лет уже знаю его — не изменяется». Так Антон Петрович подумал об артисте Сидоряке, который в роли героя пьесы — Борца — появился на авансцене.

«Главное — не поддаваться слабости! — говорит Борец. — Самая большая победа — это победа над собой. Надо идти! Уже где-то совсем близко».

И колонна измученных, оборванных людей — мужчин, женщин, детей — напрягает, казалось бы, уже последние силы и плетется дальше в неизвестное, темное пространство…

«Мы здесь уже были…»

«Молчит небо в вышине, — слышится голос ведущего, — облака проплывают и не останавливаются, гудят ветры и ничего не слышат кроме своей заунывной песни, а деревья гнутся и завидуют людям, потому что сами они приросли корнями к земле. Люди счастливее — они могут идти. И они идут, ими движет вера в то, что они найдут ту страну, где царит любовь».

Чуть поодаль от толпы, черный и страшный от злобы, с поникшей головой шагает Мститель.

М с т и т е л ь (потрясая над головой кулаками, говорит) . Убью гадину! Сам погибну, но все же отомщу!

Б о р е ц (кладет ему руку на плечо) . Не о своей мести надо думать, обо всех думай.

М с т и т е л ь. Пусть каждый думает о себе.

Б о р е ц. Не то говоришь.

Роль Борца исполнял заслуженный артист республики Иван Иванович Сидоряк. Он всем существом — прямой натурой своей, и твердостью, и настойчивостью характера — вошел в этот образ, сообщил ему свой облик, реальность существования.

Антона Петровича жизнь свела с этим человеком с самого детства, но из-за возрастной разницы отношения между ними складывались разве что на добрососедстве. Даже в подполье, живя величайшим общим делом, не успели как следует присмотреться друг к другу. Вернее, другое было время, и перед ними были совсем иные задачи. Только после войны, когда снова встретились на творческой дороге, они потянулись друг к другу. Антон по-настоящему рассмотрел своего соседа и проникся к нему неизвестным до этих пор чувством.

Впервые после войны они случайно встретились на улице, и оба застыли на месте. Сидоряк вскрикнул:

— Так вот ты какой!

И несколько мгновений смотрел на него изучающим взглядом, словно боялся ошибиться, после чего бросился к Антону с объятиями, как к брату.

— Живой? Здоровый?

— Да, Иван Иванович.

— Это хорошо. На первых порах этого достаточно. Все остальное будем наживать. Теперь не пропадем.

— Постараемся.

— Ну, рассказывай…

— Нечем похвалиться, Иван Иванович…

— А жизнью?

— Ее и трусы сохранили.

— Ну, ты же не трус. Василинка мне говорила…

При упоминании имени Василинки Антон смутился, и Сидоряк, заметив его растерянность, с какой-то едва уловимой настороженностью умолк. И после паузы неопределенно проговорил:

— Вот как…

Видимо, об Антоне, за время его отсутствия, Сидоряк наслышался самых лестных слов, даже свою легенду создал о нем, и тут вдруг выяснилось: ошибка, не тот! Сидоряк еще раз прищуренными глазами взглянул на него, подал ему широкую ладонь и куда-то заторопился, хотя Антон точно знал: тому некуда было спешить…

Разговор возобновился через несколько дней, когда встретились почти на том же самом месте, возле здания городского театра — традиционном месте свиданий. Антон пытался оправдаться тем, что была война, неуверенность в каждой наступающей минуте, а будущее было слишком отдаленно.