Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

А вокруг — уже праздник… Люди обнимаются, смеются, поют, поздравляют своего спасителя, а тот стоит в позе витринного манекена, и постепенно на его красивое, мужественное лицо наплывают порождаемые властью черты высокомерия, уродуют его…

Онежко, исполнявший эту непростую роль, и сам был человеком сложного характера и сложной судьбы. Он пришел в театр в форме танкиста, сперва его преследовали неудачи, а потом вдруг кривая его актерской биографии взметнулась вверх и дотянулась до славы заслуженного артиста республики.

Жил он на окраине города, в особняке, о котором Антон Петрович боялся вспоминать, и долго не решался переступить знакомый порог уютной комнаты. Там все было связано с н е ю. Набежали на глаза слезы, когда он снова увидел все после долгих лет отсутствия; чувствовал себя скованно. Онежко обижался, однако, со свойственной ему деликатностью воспитанного человека, говорил:

— Я вас понимаю: писатели — люди слишком чувствительные, но все же не прячьтесь. Разделенное горе — только полгоря.

— Ах, о каком горе может идти речь? Война уже кончилась. А муки творчества — не горе…

— Понимаю, понимаю… Марыся, сыграй нам что-нибудь… Ах, да, я забыл: моя дочь, знакомьтесь.

Марыся играла Шопена и Моцарта, а знакомая комната с тихим водопадом мелодии уходила в нереальность — вместо отполированного черного инструмента в воспоминаниях возникали звуки старого разбитого пианино, потому что и о н а играла Шопена и е е белые пальцы в ритме вальса порхали над клавишами, а в открытое окно струился аромат летних полей — с тихим ветром, с пчелиным гуденьем.

— Вам коньяк или ром? — спросил Онежко.

— Коньяк.

Хозяин был приветлив, очаровывал гостя своей чуткостью, вызывал на откровенность, тут же неожиданно становился словно стерильным, и тогда у Антона Петровича исчезала смелость, не хватало решительности поделиться с Онежко своими непричесанными воспоминаниями.

— Вы чем-то озабочены?

— Так, размышляю.

— Творите?.. Интересно, правда?.. Творите свой собственный мир.

— Это, собственно, не мой мир. Точнее, не мой замысел. Я только хотел бы завершить то, чего не успел сделать дядька Иван, то есть Воронко.

— Да, да, вы как-то говорили об этом. Интересный замысел, а кто он, этот Воронко?

Антон Петрович даже не знал, как ответить на этот вопрос — кто он? Дядька Иван. Собственно, имя у него было другое, но все в лагере его называли Иваном. Говорили: Иван-рус. Ну, кто он? Пока Антон Петрович подыскивал нужные слова для ответа, Онежко продолжал затронутую мысль:

— Вот вы сейчас соображаете, глядя на меня: что за человек? Так? Ведь с этим вы и пришли?

— Угадали.

— Трудно?

— Вы — сложный характер.

Онежко рассмеялся; видимо, ему польстила такая характеристика, он сказал:

— Это вы меня таким создали, а в действительности я очень прост… Как вам нравится моя дочь?

— Славная, милая она у вас, — механически произнес Павлюк.

— Марыся, ты слышишь? Скажи своему доценту, пусть не зевает, другой такой он не найдет.

Девушка посмотрела на отца с легким укором, и Антон Петрович только теперь заметил, что дочь действительно хороша. Было ли это вызвано самовнушением или просто напряжением памяти, но на него глубокими карими глазами Марыси посмотрела из прошлого та, которая играла Шопена на старом разбитом инструменте.

— Эта комната мне об очень многом говорит, — как бы ненароком проговорил Антон Петрович. Он готов был пуститься в воспоминания, потому что они тоже были частицей пьесы, продолжением замысла дядька Ивана. Но Онежко перебил его:

— Здесь до меня жила старая дева, преподавательница музыки. Умерла от чахотки.

Антон Петрович покраснел, потому что в словах Онежко, как ему показалось, содержался подтекст, рассчитанный на деликатный укол, а на такие уколы Онежко был большой мастер, что еще сильнее обескураживало собеседника, и он не сразу мог найти должный ответ.

— Сейчас туберкулез вылечивают, — продолжал Онежко. — Представьте себе, каких высот достигнет наука через каких-нибудь пятьдесят лет…

— Простите, ваш отец жив? — неожиданно спросил Павлюк.

— Нет, а что? — удивился, подняв брови, хозяин, потому что вопрос был задан некстати. Но тем, что не стал допытываться, какое это имеет отношение к разговору, оказался выше своего собеседника. — Мы с братом выросли без отца… А вы все же творец. Творец — так, кажется, окрестили вас в концлагере. Я чувствую, что вы уже сотворили мою коронную роль.

— Вы мастер угадывать чужие мысли!

— Правда? — неожиданно приветливо, по-дружески улыбнулся Онежко.

— Видимо, какой-нибудь оберштурмбанфюрер СС…

— Царь!

— Занятно, — проговорил Онежко, и лицо его мгновенно изменилось, взгляд стал холодноватым. — Царь… Чем же я удостоился такой чести? Впрочем, заманчиво. Я мог бы быть царем.

Антон Петрович снова не понимал Онежко — доволен он или обижен? Серьезно говорит или иронизирует?

— Вы прекрасно играете, — дипломатично ответил Павлюк, имея в виду поведение хозяина.

— Я ведь заслуженный артист…

— Вы всюду играете, — уточнил Антон Петрович.

— Это вы уж преувеличиваете, — рассмеялся Онежко, покачиваясь в кресле. — Просто я научился координировать свои чувства так же, как движение указательного пальца. Вот посмотрите: сгибаю, выпрямляю… Четко? Мне это далось нелегко. Жизнь — сложная штука. Высокое искусство, если хотите…

Он пересел с кресла на край дивана, к сидевшей там молча дочери, обнял ее узенькие плечи и долгую минуту сидел задумавшись, не сводя тяжелого взгляда с Антона Петровича. Тот не выдержал и отвел взгляд в сторону.

Заканчивался праздник…

Стелется на поляне синяя ночь. Усталость стелется. Сон… А Онежков герой колеблется: где лечь? Потому что теперь, когда у него корона на голове, то вроде бы и не подходит быть вместе со всеми.

И снова выводит его из сомнений опытный Жрец, обобщающий безошибочную мысль богов:

— Ты отныне властелин над всеми людьми и должен стоять высоко.

— Властелин… Смешно… Может, скажешь Царь?

— Нет, тебе теперь не смешно, я вижу. А за ночь придумаешь себе какую-нибудь божественную биографию и полностью станешь Царем. Это слабость простого смертного — представлять себя бессмертным…

Слуги ставят шелковый шатер, помогают герою, который перестал уже быть Мстителем, но еще не утвердился Царем, раздеться, укладывают его в мягкую постель.

Лежит он, ощупывает бородку, поглаживает усы, успевшие каким-то чудом вырасти на лице, и удивляется:

— Действительно, Я — это Он…

И в поле его зрения попадает молодая пара, и до его ушей доносятся слова влюбленных.

Ю н о ш а. Поцелуй меня.