Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Сейчас Антон Петрович Павлюк невольно увидел это озеро дрожащих огней и сугробы белых хризантем и… счастливые лица Сашка и Татьянки — и все в странном букете, в причудливом переплетении своего, личного, и сыновнего.

Ему тогда тоже было двадцать лет, как сейчас Сашку. Но только дорога его юности проходила не через советскую эпоху, а через лихолетье старой Верховины, загнанной в тюрьмы, за колючую проволоку.

«А что, если бы на моем месте оказался Сашко?»

Хрупкий. Изнеженный… Нет, Антон Петрович никак не мог поверить в сыновнюю выдержку, и это его беспокоило, хотя в глубине души у него пробуждалась гордость за себя и за свое поколение.

«Любимая, я знаю, что это письмо никогда не дойдет к тебе, но я пишу. В воображении. Здесь, в лагере, мы научились делать все воображением. У нас нет бумаги, карандаша, наконец, нас самих нет — тех, прежних, довоенных, мечтательных…»

(А что, если бы Сашко?..)

«Мы переделаны в сгустки зла. В этом дантовом аду мы живем только воспоминаниями и надеждой; воображаемая жизнь. Милая, я держусь только тобой, берегу тебя в своей душе, хотя так и не знаю, жива ли ты еще. Концлагерь — место самое неподходящее для того, чтобы любить, но все мы любим. Любим, как никогда ранее. Это, видимо, является проявлением свойства человеческого духа — идти наперекор судьбе, смеяться над нею. Здесь один из заключенных рассказывал легенду о том, как люди шли через тяжкие испытания к свободной земле, где царят любовь и добро. Теперь мы сообща дополняем эту легенду новыми вымыслами и тем, что переносим сами. В результате мы сами воплотились в живых героев легенды. И дни, и ночи идем мы в ту страну, где надеемся найти любовь и свободу. Это — страшный марш обреченных на казнь. Через преграды! Через тысячи преград! Но мы идем, как призраки, собравшиеся чуть ли не со всех материков. «Вы откуда?» — «Из Европы». — «Вы?» — «Из Африки». — «Из Азии». — «Из Америки». — «Вы тоже к свободе?» — «Да, мы все идем в одном направлении…» Это дядька Иван продолжает рассказанную легенду — эти слова из нее. Загадочный человек, я когда-нибудь расскажу о кем…

Вспоминаешь у Ивана Франко: «Мы с молотами вверх подняли дружно руки, и тысячи кувалд ударили в скалу…» Мы тоже ломаем ужасную гранитную стену, прорываясь к той сказочной земле, где царствует любовь. Эту страну каждый из нас уже создал в своем воображении, смонтировал из рассказов дядьки Ивана. Может быть, эта легенда родилась в его душе от ностальгии, не знаю, но я живу его правдой об этой дивной земле. Мы все живем ею».

Снова для проверки он на свое место ставил сына и снова сокрушался в душе, хотя ясно и не осознавал отчего. Надеясь найти правильный ответ, продолжал повторять слова из того воображаемого письма, которое он писал для своей невесты, поверяя ей свои мысли, боли, надежду, совесть. Это письмо, если бы оно было написано, Антон Петрович сейчас охотно дал бы прочесть своему сыну, чтобы предостеречь его от ошибки, которую когда-то допустил сам. Но главное — он хотел бы заставить сына почувствовать вес человеческой жизни, потому что в душе всегда тревожился тем, что Сашко ко всему подходил слишком легкомысленно. И особенно это чувство усилилось, когда сын раскрылся ему со своим выбором…

«Милая, в этом аду, где в котлах с кипящей смолой каждый из нас обварен до костей и каждого здесь обнажили так, что печем прикрыться, не осталось ни губ, чтобы сделать притворную улыбку, ни красоты лица, чтобы за нею спрятать уродливость души, — здесь все выступают в своей естественной сути: герои — героями, а трусы — трусами. Даже наши мучители ходят здесь без масок, во всей полноте своей звериной сути. Наша судьба находится полностью в руках этих зверей двадцатого века. Дву- и четырехногих собак. В сущности, меж ними незначительная разница. Дядька Иван говорит: это страшная загадка бытия — человек и зверь в одном подобии! Если он когда-либо сумеет завершить свою драматическую легенду, то ты поймешь мои мысли. Милая, я когда-нибудь обо всем тебе расскажу…»

Но что это? Снова прошлое подсунуло совести вексель на неоплаченный долг: «Она тебя ждала. А ты привел в дом другую».

Антона Петровича так передернуло, что под ним резко заскрипело кресло. Режиссер оглянулся и погрозил ему пальцем.

— Ты что? — нахмурясь, спросил Павлюк.

— Мешаешь… Сиди тише…

«Так… — подумал он. — Спросить бы сейчас у режиссера: «Почему это я начал всем мешать — и сыну, и жене…» Однако не показывать же себя перед людьми старым ворчуном — довольно и того, что он слыл таковым в своей семье. Правда, ему хотелось пояснить, почему он обращается к милой, уже символической, с которой он научился разговаривать еще тогда, когда она существовала в образе Василинки, чтобы стало ясно, откуда у него этот недостаток:

«Я был тогда таким же наивным, как мой сын сейчас, а может, и еще наивнее. Дядька Иван недаром называл меня мечтателем и смеялся над придуманным мною счастливым миром. Он говорил: жизнь красива именно своей сложностью, борьбой со злом. В борьбе проявляется настоящая суть человека, и только в легенде можно создать модель человека, лишенного всех слабостей… А самое страшное, любимая, — это то, что среди наших мучителей есть тоже обыкновенные люди, но они прячутся от самих себя, живут в скорлупе страха за свою жизнь. Я только теперь понял, как иногда бывает трудно остаться человеком. А вот Курц, этот наслаждается нашими страданиями. Никогда, видимо, я этого не пойму: ведь у него обычный человеческий облик.

Помнишь, это еще было на свободе — наши люди передали известие, от которого мы вдвоем плакали. Твой отец еще был жив, ты говорила, что будто бы и он часто плачет наедине, хотя мне трудно было представить его плачущим. Это было в сорок втором, земля расцветала осенними красками, а над нею простиралось ясное небо, по ложбине тонким рукавом тоже плыло небо, переплеснувшее через горные вершины; оно широко разливалось возле дамбы, а солнце сидело на взгорье и горевало, как старая мать, получившая с фронта печальную весть. Что-то говорило о войне, хотя вокруг было неимоверно тихо — и на земле, и в небе. У тебя в руке было письмо от знакомого, и мы не могли возразить против его письма, возразить против той страшной правды, что на войне убивают… Я тогда впервые физически ощутил ее страшную уродливость, до сих пор война нас как будто бы не касалась, хотя мы ежедневно рисковали жизнью. Я сказал: «Это неправда!» — «Брата больше нет. Он никогда не вернется», — ответила ты, а я пытался как-то утешить: «Может, это неправда». Ты воскликнула: «Зачем себя обманывать? Всех десантников схватили!..»

Антон Петрович вспомнил: они сидели тогда на камнях, приспособленных для стирки белья, сидели на самом краешке отображенного неба, упиравшегося в дамбу, и видели себя в воде, в том, в другом мире, опрокинутом вниз головой, и в нем легко было разместить ту, рожденную фантазией, счастливую жизнь, где нет ни малейших неприятностей. Время от времени набегавшая волна искажала изображение, покачивала (думал: так война внезапно налетает и уродует все кругом), а затем снова небо в воде разглаживалось и снова на камнях сидели в двух мирах две влюбленные пары.