Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

«Я могу над вами посмеяться, как над мальчишкой», — беззвучно говорили ее улыбающиеся уста.

Усмешка Леси Васильевны могла протрезвить каждого, кто пытался позволить себе лишнее слово по отношению к ней. Правда, Онежко не ставился в один ряд с другими: Леся не колола его насмешками, более того — терялась при встречах с ним, как девочка, хотя он относился к ней просто, без какого-либо превосходства.

Однажды, когда Леся действительно неожиданно появилась в его доме, будто нарочно пустом (жена больше месяца пребывала у старшей дочери — у той родился ребенок, а Марыся поехала в университет на сессию), Онежко растерялся, как юноша: всячески угождал красавице, угощал ее коньяком и сам немного захмелел от непривычки. Она же вела себя как смущенная школьница, чуть ли ни заливалась краской и, чтобы найти какой-нибудь выход из положения, играла на его слабостях: восхищалась его талантом, просила что-нибудь почитать из его репертуара. И он изменил своей натуре — по-рыцарски самоотверженно начал раскрывать перед молодой женщиной чужие чувства, чтобы позабавить ее:

— О прекрасная царевна! Ты очаровала меня своей красотой… Ты пленила мое сердце…

Леся Васильевна сначала восторженно восклицала:

— Как у вас это получается! Гениально!

Потом стала подлаживаться под его игру, хотя и выходило у нее вымученно:

— Опомнись! Я только тень от лучей твоей славы.

— О царевна, давно сложил я эти слова и живу теперь, преследуемый ими.

— Не говори, не говори этого…

— Не отбрасывай, царевна, моих чувств!

Начатый фарс постепенно перерастал в настоящий разговор, с него спадала маска иронии, нарочитая сентиментальность героев средневековых эпосов. И лишь когда Леся, вконец растерявшись, пустила в ход свою, на этот раз не очень острую насмешку, Онежко вмиг овладел собой, подумав, что женщина могла принять все за чистую монету. Он спокойно сказал:

— А неплохие мы актеры, правда?

— «Актеры»!.. — передразнила, не удержавшись, Леся.

Этим она окончательно добила Онежко — он мгновенно стал холоден, как всегда, недоступен.

— Простите, Гнат Павлович… я подумала…

— Что?

— Вы такой, что я боюсь вас…

— Ого, страшный… ухажер…

— Да нет… Вы не так поняли…

Сашко и в этой картине был рядом с Татьянкой, хотя это совсем не требовалось по ходу пьесы, ни в авторском тексте, ни в режиссерском замысле их присутствие на сцене не предусматривалось. Но и на этот раз получилось уместно: любовь. Именно в это утро, когда появился украденный свет.

Когда солнце прямыми лучами упало на них, Татьянка инстинктивно слегка отодвинулась в сторону от Сашка, а затем снова потянулась рукою к нему. Им радостно было чувствовать свою неразлучность, хотя на глазах коллектива и тем более Антона Петровича они не знали, как себя держать. Они не понимали Сашиного отца: он делал вид, что ничего не замечает.

Два года назад — правда, это тогда не было таким серьезным — Сашко ввел Татьянку в дом. Девушка сперва держалась очень настороженно, и когда Антон Петрович своим бестактным вопросом: «Зачем пришли?» — подтвердил ее опасения, она огрызнулась, и тоже не менее бестактно:

— Сватаюсь за вашего сына!

— Ну-у-у?.. — несколько оторопел Павлюк.

А Сашко предостерег:

— Зачем ты так, Татьянка?

Антон Петрович и до сих пор не забыл той своей грубоватой выходки и при воспоминании о ней испытывал перед сыном и девушкой чувство некоторой неловкости.

Жена отнеслась к Татьянке совсем по-другому — она была счастлива тем, что сын уже вырос, что дружит с девушками, и охотно выполнила ироническую просьбу мужа: «Угости невестку». Она угощала гостью черным кофе с мороженым, расспрашивала о делах, а когда Татьянка ответила, что она не помнит своих родителей, подсела к ней поближе и заговорила ласково, по-матерински:

— Приходи к нам почаще… Вот книги, Антон Петрович любит книги, и Сашко тоже много читает… Садик у нас хороший…

Сашко охотно принялся знакомить гостью с хозяйством. У шкафов задержались недолго, потому что здесь их сопровождала мать; прошли в сад, тянувшийся узком полосой до самого дома, где жил Онежко. Сливы уже налились, яблоневые ветви гнулись к земле под тяжестью зреющих плодов, а Сашко ходил меж деревьями гоголем и, балуясь, надкусывал низко висевшие над землей яблоки, морщился, а Татьянке говорил:

— Попробуй. Как мед.

— Даже зубы сводит, — смеялась она.

— Губы слипаются, такие сладкие.

Девушка усмотрела где-то красную сливу, показала пальцем, а Сашко тут же: «Хочешь?» Ловко взобрался на ветвистое дерево и снял полусозревшую сливу, но она оказалась червивой.

— Придешь через неделю — угощу спелой, — пообещал Сашко.

— Так уж и через неделю, — усомнилась Татьянка.

— Ты знаешь, что делает солнце за один день?

Прошли к небольшой беседке, напоминавшей копну сена (Антон Петрович выбрал сам такую примитивную сельскую архитектуру — для экзотики). Здесь был столик, плетенные из лозы кресла и густая тень, создаваемая разросшимся виноградом. Увидев Антона Петровича, хотели повернуть назад, но тот сказал:

— Идите, идите.

— Извините, вы работаете, а мы… — смутилась девушка, — мешаем.

— Здесь все мешает.

Спрятал блокнот и пошел меж деревьями к дому. Татьянка вслух подумала:

— Сердится.

— Что ты? — успокоил ее юноша. — Он добрый. Никогда не ругает ни меня, ни маму.

— А я такое брякнула — сватаюсь…

— Калач за калач, — рассудил Сашко тоном мудреца.

Эта мудрость не перечила и Татьянкиной правде.

— Старшим тоже никто не давал права обижать, — проговорила она, как бы снимая с себя вину.

— Я всего один раз видел его обозленным — когда сестра сказала, что выходит замуж. Тогда крича-а-ал!..

Девушка вздохнула:

— Счастливый ты, Сашко.

— Гм… счастливый. Заботится как о маленьком. Мама уже и поругивала его: до каких пор он у тебя младенцем будет? Боится, что нос расшибу.

— Поэтому и счастливый.

Сашко уже не возражал, но в душе остался при своем мнении. Только сказал:

— Чужое всегда милее.

Это относилось как к судьбе Татьянки, которой он как будто ни в чем не перечил, так и к судьбе его собственных родителей, которые часто жаловались: голод, подполье, война, концлагерь, но на такую судьбу (это же романтика!) Сашко охотно променял бы свою обеспеченную жизнь, серую, как ему казалось, будничность.

Сидели друг против друга, держались через стол за руки. Были счастливы. А у них над головами синело чистое небо, в его вышине самолет беззвучно вычерчивал белую линию, будто тянул белым мелком полосу по синей доске — половинил небо на две равные части: одна, Татьянка, тебе, а другая мне, Сашку. А как же иначе, если мечта о счастье исходила не из лихолетья отцовской юности, а из теплого мирного дня, когда жизнь накрыла стол достатком.