Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Петрунин заметил, что у Лучниковой с Зайцевой сложились дружеские отношения, и однажды сказал ей:

— Я думаю, вы понимаете, Елена Михайловна, что в горкоме не должно быть… как бы сказать… неправильных отношений?

— Конечно! — согласилась Лена.

— Ну и что же вы с Зайцевой?

— А что?

Петрунин тотчас перешел на повышенный тон:

— Тряпка ты, а не секретарь, нашла с кем дружить: с заведующей учетом. Какой же ты работы от нее будешь требовать? И Силину из-за тебя трудно!

— Поставьте вопрос о моем поведении на бюро, — насмешливо посоветовала Лучникова.

На бюро Петрунин, конечно, ничего говорить не стал, но, когда однажды Люся допустила ошибку и Лена, не разобравшись, стала защищать ее, ей «намылили голову» еще больше, чем Люсе. Вскоре после этого решением бюро обкома Петрунина сняли с работы, потому что он окончательно заврался: сообщал в обком о мероприятиях, которые в городе не проводились. Особенно легко он обращался с «цифровыми данными». Не выходя из кабинета, Петрунин «прикидывал», сколько может быть в городе комсомольцев, занимающихся в политсети, участвующих в социалистическом соревновании. И, как правило, эти «прикидки» делались с большим преувеличением.

Лена не однажды пыталась поговорить с Петруниным о том, что в горкоме надо изменить стиль работы, очень-очень многое надо изменить. «Что?» — настороженно спрашивал Петрунин. И когда Лена объясняла, кричал: «Вы девчонка, Елена Михайловна, вы это понимаете? Вы без году неделя пришли в горком и уже вбили себе в голову, что можете распоряжаться здесь! Наши порядки годами сложились… Отчего вы думаете, Елена Михайловна, что вы умнее всех?»

Однажды, еще при Петрунине, Лена пришла в горком партии к Чиркову и пылко стала говорить ему, отчего ей не нравится, как работает горком комсомола. Петрунин старается поддерживать с активом внешне приятельские отношения, хотя настоящей комсомольской дружбы — Лена даже чуть улыбнулась: слишком уж о простых и удивительных вещах приходилось ей говорить с заведующим отделом горкома партии — он тоже боится. От секретарей Петрунин не требует творческих поисков, в организациях не бывает. И с непонятной смелостью Петрунин сообщает в обком неверные сведения.

Чирков внимательно слушал Лену, иногда соглашался с ней или, наоборот, мягко возражал, наконец спросил с участием в голосе:

— Артем Семенович не в курсе дела?

Лена сказала, что Пурга недавно вызывал ее, но вызвал потому, что ему пожаловался Петрунин. Ей попало за невыдержанность, за то, что она якобы распространяет пессимистические, не идущие комсомольским руководителям настроения. Лена так растерялась, что… не сумела ничего возразить.

— Я вас очень прошу, Борис Исмаилович, — Лена была возбуждена и уверена, что ей помогут, — помогите наладить хотя бы отношения… между нами в горкоме. Может быть, я и не права, но меня… Меня не убедили в этом.

Лена, волнуясь, откровенно рассказывала Чиркову все, что она знала и думала. Ей понравилось, что он слушает ее с интересом, подробно расспрашивает обо всем.

Правда, ее кольнуло, когда Чирков на ее вопрос, почему горком партии так мало интересуется комсомолом, промолчал, тем самым давая понять, что это ее не касается. А ведь она коммунист и секретарь горкома, он мог бы с нею посоветоваться. Но уже снова на девушку смотрели чуть влажные красивые глаза, Чирков снова приветливо и мягко улыбался.

Потом Чирков сказал, что сейчас он очень занят, но в ближайшее время обязательно разберется, а товарищ Лучникова пусть заходит почаще.

После этого Чирков еще не раз с участием выслушивал порою очень резкие высказывания Лены. Позже он признался Лене, что любовался ею в такие минуты, что именно за прямоту она и дорога ему. Чирков умел красиво подать пальто, уступить дорогу, если они входили с Леной в одни двери, особенно хорошо девушка чувствовала себя, когда Чирков брал ее под руку. Лена слышала, как чудесно задушевным, мягким голосом Чирков, выступая на разных собраниях, говорил горожанам о кристальной честности коммунистов, об их отношении к труду, о мировых проблемах, так что сквозь эти проблемы каждый человек города видел собственные свои задачи. Лена видела, как отлично справляется Чирков с делами, которые поручает ему Пурга, гордилась им — ведь Чирков, такой молодой, всего двадцати восьми лет, был уже одним из командиров в сложном партийном хозяйстве города. Встречая Лену, Чирков всякий раз спрашивал, как ее здоровье, как настроение и что случилось у нее за то время, пока они не виделись. Если никого не бывало поблизости, Борис Исмаилович сильно сжимал пальцы Лены, словно сам не замечая этого, пока она не отнимала руку.

Однажды в воскресенье Чирков пригласил Лену за город. Доро́гой Борис Исмаилович спросил, куда ей хочется пойти: в лес или на речку. Лене хотелось в лес, Чиркову — на речку, смеясь, решили пойти на Иню, потому что у Лены, Борис говорил, такой горячий характер — ей обязательно нужна прохлада.

На Приреченской улице, крайней улице города, змейкой вившейся по-над берегом реки, Борис и Лена увидели Анатолия, брата Бориса Исмаиловича. Чирков-старший бережно взял Лену под руку и свернул с нею в первый попавшийся переулок.

— Зачем ты? — удивилась Лена. Чирков давно говорил Лене «ты», и в этот день Лена впервые сказала «ты, Борис».

— Нам с тобой хорошо и вдвоем, — значительно сказал Чирков, пожимая девушке руку и заглядывая ей в глаза.

Лена, вздрогнув, оглянулась — Анатолий поднимался в город, размахивая фотоаппаратом на длинном ремешке. Лена хорошо знала его: Толя работал преподавателем и был членом горкома. Совсем не похожий на старшего брата: еще мальчишка, худощавый, светловолосый и светлоглазый.

Где-то в душе у Лены стало неприятно, ей показалось, что Борис словно прячет ее от людей. Но ей и самой не хотелось сейчас ни с кем встречаться.

Они шли лугом по зеленой сочной траве. Еще только начиналось лето. Впереди за рекой зеленой курчавой шапкой стоял лес.

Лес манил Лену, он будто напоминал, что она должна выдержать конкурс в университет. Все-таки она станет биологом, непременно лесоводом и будет вести научную работу в лесу, здесь, недалеко от Павловска.

Порой Лену тянуло в Ленинград, но очень редко. В Ленинграде у нее никого не осталось, и только золотистые ансамбли старинных дворцов, задумчивые туманы да прозрачные солнечные ленинградские утра влекли ее туда. А тут совсем недалеко, в Калязинском детском доме, жила Дина. Кроме того, Лене казалось, что здесь, в Павловске, она нужнее для людей, и Павловск для нее тоже стал своим, родным городом, городом юности, молодости.