Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Актив затянулся. На трибуне появилась беловолосая девушка в красной шелковой блузке. Широким движением маленькой руки она отбросила назад упавшую прядь белых волос и смело посмотрела на президиум, потом обернулась к залу, и тотчас глаза у нее сощурились.

Лена, задумавшись о том, что всегда считала Литвинова довольно равнодушным пареньком, а он оказался совсем не такой, не слышала, как Соболев объявил, кто будет выступать, и, наклонившись к Силину, который, вытянув вперед голову, сидел рядом с нею в президиуме, спросила, откуда эта девушка. Силин ответил, что, кажется, Цылева, с кабельного завода.

Лена снова отвлеклась записками и подняла голову, лишь когда Цылева говорила:

— Ну только мы должны критиковать и работу товарища Соболева.

Лена очень пожалела, что не слушала прежде. Она видела, что девушка вдруг растерялась, но тут же овладела собой, только быстро потерла щеки.

— Вот товарищ Соболев был у нас на заводе. Мы все обрадовались. Ну, думаем, приехал новый секретарь, теперь все изменится. Только Соболев приехал и уехал, а что изменилось? Ничего!

Соболев нахмурился.

А голос Цылевой звучал еще громче:

— У нашего Куренкова точно дубинка в руках: с одной стороны написано «рост», а с другой — «взносы», и вот он машет ею то в одну, то в другую сторону. А о существе работы он не думает. А молодежь ведь такая: если будут проходить мимо ее нужд, — может быть, очень личных! — она будет оставаться пассивной. Вот у нас на заводе полно недостатков! Знает об этом Куренков? Знает! Молчит? Молчит! А по-моему, пока руководитель не возьмет себе за правило не проходить мимо недостатков, — ну, ни мимо одного! — из него не получится настоящего комсомольского руководителя. И хорошая русская поговорка такая есть: «Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу».

Я знаю, товарищи, что в некоторых организациях ни собраний почти не бывает и, значит, ни решений, ни планов работы. А вот у нас Куренков написал недавно двадцатипунктное решение, а толку столько же! Я ему говорю: «Ты, Павлик, себе эти решения вместо рушников на стену приколи, пусть висят!» А он обижается!

Я предлагаю, товарищи, создать такой контрольный орган, в котором участвовали бы все по очереди комсомольцы, который бы просто судил плохих руководителей!

Соболеву не часто делали замечания. А когда делали, он переносил их очень болезненно. Он с неприязнью проводил взглядом Соню, когда она, медленно и оглядываясь, словно жалея, что приходится покидать трибуну, уходила в зал.

В перерыве Игорь столкнулся с Павлом Куренковым.

— А-а! Игорь! Ну, как себя чувствуешь?

— А что?

— Да вот… критикуют!

— Неважно, честно говоря!

Прозвенел звонок, возвещавший, что кончился перерыв.

— Ну, потом поговорим, сейчас некогда, — заторопился Игорь. — Вот что. Я посмотрел регистрационные списки, меньше всего комсомольцев от вас пришло, а ведь у вас самый большой завод! Ты разберись завтра с секретарями, почему так? Наказывать надо за недисциплинированность! Самым строгим образом будем действовать.

И после того как кончилось собрание, Соболев снова объявил, что все неявившиеся на актив комсомольцы приглашаются в горком на очередное бюро, опоздавшие — на комитеты для объяснения.

— Что скажешь, Леночка? — обратился он к Лучниковой, когда все встали.

— Все хорошо, — ответила Лучникова.

Пронзительные зеленые глаза ее горели. «А критика была правильная, в нашей жизни всякое бывает, ты не расстраивайся», — говорили они Соболеву. Игорь понял этот взгляд. «Я расстраиваюсь… не очень», — хотел сказать он Лене, но в это время заметил, что Борис Исмаилович собирается уходить, и заторопился к нему.

Легче стало у Соболева на душе после взгляда Лучниковой, поэтому и к Чиркову Соболев подошел с взбудораженным и даже, пожалуй, со счастливым выражением лица.

— Понравилось, Борис Исмаилович?

Чирков долго молчал. Только в раздевалке, заправляя перед зеркалом шарф, искоса взглянул в лицо новому секретарю горкома и ответил:

— Горяч ты, Игорь Александрович. Похоже на то, что до тебя тут никто и не работал. Немного ты, это самое, переборщил, переборщил… Вдруг нашумишь, а дела не сделаешь, тогда нескромно получится.

Несколько дней спустя Павел Куренков, выходя из электростанции, встретил приятеля, с которым он давно не виделся.

— Ты что пропадал? — спросил тот.

— На активе был. Потом в городе задержался…

— Я бы все эти заседания разогнал, — смачно сплюнув, сказал приятель Павла и поправил за спиной большие железные кошки.

— Да нет, не говори. Это заседание, пожалуй, дельное было.

— То-то ты о нем с такой кислой рожей говоришь. Досталось там тебе, что ли?

— Да нет… Нет, не досталось. Но есть у нас на заводе такие люди, которые болтают что ни зря и совсем не думают, что дискредитируют руководителя своей критикой.

— Это кто?

— Ну, какая тебе разница? Есть такие…

— Выгнать таких надо.

— Много ты понимаешь, — строго оборвал его Куренков.

Все эти дни Павел думал и думал о Соне Цылевой. Ему казалось, что в этой маленькой белокурой девушке причина его неуспеха. Ведь на что это похоже, если заводская молодежь — надо ли было разобраться в выплате комсомольцам заработка, добиться, чтобы дали хорошие спецовки или пригласили любимых артистов, — прежде советовалась с Цылевой, а потом уже обращалась к Павлу. Ведь Соня просто мешает ему работать! Еще Павел думал, что как хорошо Соболев сказал: «Разобраться с секретарями вплоть до наказания!» Значит, можно и выговор дать и снять с работы. Снять с работы… Ну, да вряд ли представится другой такой удобный случай. Приятель Павла, сам того не зная, помог Куренкову утвердиться в этом решении. И хотя Павел считал, что он совершенно прав, настроение у него было скверное.

Они пошли в чайную.

Чайная в Озерной была и пивной и рестораном — местом, где встречались друзья, чтобы посидеть, поговорить с глазу на глаз за кружкой пива. Там обедали командировочные. Только чая тут никто не пил, и неизвестно, почему это заведение, глядевшее нарядными зашторенными окнами на завод, называлось «Чайная».

Павел с приятелем вошли нарочито деловым шагом и сели за дальний столик в углу, спиной к выходу. Только кепки сняли, хотя и этого здесь многие не делали.

Когда они выпили водки, Павлу стало веселее. «Подумаешь, Соболев, — думал он, — без году неделю работает секретарем, а уже разрешает любой восемнадцатилетней девчонке на общегородском собрании устраивать ему, Павлу Куренкову, выговоры. Сначала пусть поработает в комсомоле, сколько он, Павел, поработал. Что, Павел обиделся на Игоря? Нет, Соболев коммунист и поступает по-партийному. Он молодец! Только он… Что он? Только и с ним, с Павлом, никто не имеет права обращаться так. Он еще во флоте был комсомольским активистом, его не где-нибудь, а на лучшем корабле Балтийского флота приняли в партию. Пусть лучше ему дают партийную нагрузку, ему двадцать шесть лет, у него вон девочки».