Нинель Громыко - Комсомольский комитет

Павел не помнил, сколько выпил, должно быть много, потому что приятель шепнул ему:

— Пойдем, что ли, а то комсомольцы твои тебя увидят, скандалу потом не оберешься…

— Комсомольцы? — Павел усмехнулся. — Комсомольцы! Полюбите нас черненькими, а беленькими и каждый полюбит…

Когда Павел проснулся, он сначала ничего не мог понять. Сидел он на полу, привалившись плечом к печке. Возле валялись сорванные с двери портьеры и полуразвязавшийся узел, из которого выглядывали его старые брюки, нижняя рубашка и носки. В голове была страшная пустота. Дышать было противно. Если бы Павел смог посмотреть на себя, то увидел человека с опухшими, красными глазами. Он помнил лишь последний момент в чайной, когда официантка прошла мимо и сказала:

— Перестаньте, пьяные уж… Эх, вы!

В глубине комнаты плакала дочь, жена неторопливо и устало качала кроватку. Маринка прибирала на столе посуду.

Павлу вдруг очень захотелось посмотреть на младшую, родную дочь, почувствовать ее, поцеловать, но вместо этого Павел спросил чужим, охрипшим голосом, почему-то боясь назвать ребенка по имени:

— Плачет… она?

Галина промолчала. Только тут Павел начал припоминать, что еще было накануне. Кажется, в чайной его разыскала Галина. Но как он попал домой? Этого Павел вспомнить не смог. Дома захотелось ему побить посуду. Но тарелка стоит семь рублей, а чашка — три, стало жалко. Тогда Павел уцепился за портьеры и сорвал их, собрал вещи и сказал, что уходит. Он и ушел бы, если бы Галина стала его задерживать, но она сказала:

— Уходи!

Кажется… он остался.

Павел посмотрел на свои брюки — мятые, грязные. «Моментально надо погладить», — пронеслось в голове.

— Галя, погладь брюки, — попросил он.

— Сам погладь! — не оборачиваясь, сказала Галина.

Павел тупо посмотрел на широкую усталую спину жены, согнутую над кроваткой дочери, и, придерживаясь за стену, стал подниматься.

— Где утюг-то у тебя? На плите? Галина, а из ребят никто не видел вчера, что я напился? Вот неудобно, а ведь сегодня комитет. Галя, ты хоть бы за чекушкой сходила, голова болит, сил нет…

— Эх ты, чекушник, — с презрением сказала Галина. — Как же ты хочешь, чтобы тебя люди уважали. И как тебе не стыдно!

— Отвяжись! Может быть, у меня было плохое настроение? И ты не вмешивайся в мои дела.

— Твои дела, — упавшим голосом сказала Галина. — Ты говоришь так, как будто, кроме тебя, никого и на белом свете нету. И когда тебя вразумят? Не знаю.

Попросив Маринку покачать ребенка, Галина стала готовить завтрак. Павлу она прежде всего налила крепкого чая. А тому даже понравилось, что жена ругается.

Ваня Овсянников почти не отходил от Сони Цылевой. Соня так привыкла к этому, что временами не обращала на него никакого внимания, а временами делилась с ним, как с самым близким другом.

Иногда Соня с удивлением вспоминала, каким был Иван два года назад. Он приехал из Воронежа, прямо из ремесленного училища, щуплый и маленький шестнадцатилетний токарь Ванька Овсянников. Поселился он в общежитии и, неплохо зарабатывая, половину денег тратил на водку. Напившись, горланил песни, матерщинил, изображая взрослого, плясал на улице и задирал девчат.

Соня тогда уже работала секретарем. Комсомольское собрание вынесло Овсянникову выговор — он будто и не слыхал его.

Однажды Соня подошла к Ивану с намерением «поговорить». Парень сначала слушал ее, слегка вздернув девичьи тонкие черные брови, потом с искренним недоумением протянул:

— Во-о! Это чего — морали? — и повернулся спиной.

Ремесленная форма, в которой приехал Овсянников, износилась; попусту транжиря деньги, новую одежду он купить не мог и ходил оборванный.

Однажды, когда Иван у окошка кассы получал зарплату, Соня подошла к нему.

— Ваня, — попросила она, — ты не одолжишь мне деньги? Мне очень нужно.

Иван задумался. Эта Сонька была безобидная девчонка. Хотя иногда она лезла не в свои дела, но по крайней мере не зазнавалась, как другие. У Сони, Иван слышал, заболела мать.

— Когда отдашь?

— Очень скоро, — с готовностью сказала Соня.

Иван отсчитал ей половину получки.

Соня положила деньги в сберкассу на свое имя. Скоро Ивану пить стало не на что.

— Деньги ты мне когда отдашь? — напомнил он.

— А потом! — весело сказала Соня.

— Ты ожиданиями меня не корми, я свои спрашиваю! — грубовато сказал ей Овсянников.

Соня вывернула перед Иваном пустые карманы своего синего халатика.

— Займи у ребят, — настойчиво посоветовала она.

Иван плюнул. Товарищи много дать ему не смогли.

Когда Иван снова стоял возле кассы, получая следующий заработок, неожиданно рядом с ним оказалась Соня. Она сказала Ивану, где его деньги.

— Вот ты мне еще будто одолжишь половину зарплаты, и давай купим тебе хорошее пальто, — девушка умоляюще смотрела на Ивана.

Овсянников смерил девушку недоуменным взглядом. Но приобрести пальто было заманчиво. Купили.

Возвращаясь из магазина, Овсянников то и дело заглядывал в оконные стекла поселковых домов. Видел себя незнакомым, в модном пальто с прямыми плечами. От этого становилось приятно и весело.

— Вот возьму и пропью, — сказал Овсянников, взглянув на Соню.

— Дело хозяйское, — сухо ответила Соня и отвернулась: так ей стало обидно.

Пальто Иван не пропил. Потом Иван и Соня вместе покупали кепку, костюм и чудесные желтые штиблеты с калошами. Пить стало не на что. Иван с удивлением обнаружил, что его меньше тянуло к водке. А тут Соня как-то по-своему настойчиво, хотя и не навязчиво стала подсовывать ему маленькие комсомольские поручения. Иван сам не заметил, как увлекся комсомольской работой. На последнем отчетно-выборном собрании его даже выбрали членом цехового бюро.

Но этим летом произошло самое главное. Иван понял, что Соня, эта розовощекая, синеглазая девушка с легкой прической льняных волос, порой девчонка, а порою не по годам взрослая и прекрасный товарищ, стала ему дороже всех на свете. Ивану хотелось без конца смотреть в Сонины веселые, синие и большие, точно спелые сливы, глаза и делать все, что она скажет, потому что все, что она скажет, может быть только хорошо.

Однажды летом Соня возвращалась из Дзержинска, она ездила на областные соревнования по гребле.

Осталась позади станция, небольшой вокзальный павильон, и маленький поезд, по местному прозванию «утюжок», уже скрылся за лесом.

Озерная потому и называется так, что от станции до поселка цепочкой тянутся небольшие озера. Вдали за ними по лугу вьется река. В этот день ярко светило солнце, и озера, и небо, и река — все было голубым. Позади остались упорная работа над собой, тренировки до боли в мускулах, до сладкой, хотя от нее и кружилась голова и щемило сердце, усталости. Все эти озера и река были по многу раз объезжены на дубленках, на рыболовецкой лодке, которую Соня брала у соседей, а потом на самоделке-байдарке.