Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Мариора удивилась: Марфа считалась на селе крепкой хозяйкой и обычно находила средства, чтобы заплатить за пресс. Ведь даже в бедных хозяйствах женщины не давили виноград — это делали мужчины, а если в доме не было хозяина, женщина приглашала соседа. Что же случилось? Почему Марфа решила нарушить дедовский обычай?

Дни, когда давят первый виноград, считаются в Молдавии счастливыми днями. Путник никогда не откажется выпить стакан молодого вина в доме, мимо которого идет, — это было бы большой обидой хозяину. В такие дни особенно рады гостям… Все село смеется и поет: тот, кто давит виноград, радуется своей работе.

А Марфа плакала. Крупные слезы катились из ее черных глаз: она не вытирала их, и прозрачные капли падали под ноги, в муст.

— Горькое у вас будет вино, — тихо сказала ей Мариора. — Вы звали меня, тетя Марфа?

Марфа остановилась, поправила косынку.

— Звала. Иди сядь, поговорим, доченька.

— Да что у вас случилось? Мне Аника сказала, я сюда бегом.

Они сели рядом на завалинку.

Марфа рассказала, что вчера к ней на виноградник пришли из примарии и объявили, что, так как она до сих пор не выкорчевала гибрид, они по приказу примаря завтра сделают это сами. А она уплатит им за работу. И, кроме того, штраф.

— Теперь они… уже там, — всхлипывая, закончила Марфа. — Европейскую лозу мне теперь, пока Дионица учится, и думать нечего посадить… Что они с нами делают?

Мариора не знала, как утешить ее, успокоить было нечем.

— Я тебя, девочка, позвала, чтобы ты прочитала письмо — Дионица прислал, — снова заговорила Марфа и вынула из-за пазухи белый конверт.

Крупными буквами, чтоб легче было разобрать, Дионица сообщал, что учится на девять, и откровенно сознавался: немного ленится дотянуть до десяти [38] В румынских школах знания оценивались по десятибалльной системе. . Еще писал, что у них поредел класс: исключили детей, родители которых работали в учреждениях при советской власти. У него есть товарищи и подруги, свободное время они проводят вместе. Но пусть Мариора ничего плохого не думает, он по-прежнему любит только ее. Дальше шли просьбы: пусть мать передаст ему с кем-нибудь орехов и домашних пирожков — соскучился…

Мариора вздохнула.

Марфа налила в кувшин густого сладкого муста, и они по очереди стали пить из маленького, надтреснутого стаканчика. Девушка украдкой посматривала на Марфу. Не думала она, что за короткое время можно так измениться. Блестящие, всегда живые глаза Марфы потускнели, лицо осунулось.

Во двор вошла Лисандра Греку. Лицо ее выглядело изможденным, под глазами легли резко очерченные полукружья.

— Добрый день.

— Добрый…

Лисандра помолчала, потом села на завалинку и глухо спросила:

— Марфа, говорят, твой корчуют?

— Корчуют, — еле слышно, глядя себе под ноги, отозвалась та.

— Мой тоже… завтра будут. У меня, правда, только половина гибрида, остальное — европейская лоза…

И снова все замолчали. Неожиданно Лисандра, оживившись, сказала:

— Вчера мой Штефан опять листовку на улице нашел. Наверно, партизаны разбрасывают… Пишут, что на Волге русские гитлеровскую армию бьют, а заодно и румынскую…

— Так им и надо… — мрачно сказала Марфа. Усмехнувшись, она хотела еще что-то добавить, но вдруг поджала губы и предостерегающе тронула Лисандру за руку.

Взвизгнула и загремела отброшенная резким ударом калитка. Во двор входил старик колонист Романеску в сопровождении двух жандармов. Мариора слышала, что с недавних пор он стал работать в примарии секретарем. Она видела его первый раз: Романеску был краснолицый и какой-то помятый. Жандармами были все те же неизменные «сапоги».

— Ой, зачем они сюда? — испуганно прошептала Марфа.

— Добрый день! — по-городскому поднеся руку к шляпе, сказал старик и остановился против женщин.

Ответили ему хмуро — ждали, что будет дальше.

— Лисандра Греку? — отрывисто спросил Романеску, смотря на Лисандру.

— Да, — сердито ответила та.

— Очень хорошо. Нам сказали, что вы, увидев нас из окна, заперли дверь и огородами ушли из дому сюда.

Лисандра молча смотрела на старика.

— Не отказываетесь? Очень хорошо. Ион, читай, — обратился старик к одному из «сапогов», молодому светлоусому и крепкотелому жандарму с безразличными глазами.

Запинаясь, — видно, не очень хорошо знал грамоту, — тот начал читать:

«…Мобилизуется для нужд сельского хозяйства все население сел от 12 до 70 лет. Крестьяне должны работать со своим тяглом и инвентарем у крупных землевладельцев. К работе предлагается приступить со следующего дня после получения приказа.

Светлоусый кончил читать, бережно сложил приказ, положил в карман и стал рассматривать затейливые узоры — синькой по белой стене, которыми были обведены окошки касы. Золотые руки были у Марфы!

— Приказ касается всех, — пояснил Романеску. — И тебя, Марфа Стратело, тоже. Распишись. — И он вынул из рыжего кожаного портфеля большой лист бумаги.

— Неграмотная, — отрывисто сказала Марфа.

— А ты крест поставь, — миролюбиво посоветовал старик.

Марфа взглянула на него, не скрывая ненависти и отчаяния, и поставила на бумаге кривой крест. Лисандра спрятала руки за спину.

— Не буду, — проговорила она и, прислонив затылок к деревянному столбику, что поддерживал стреху, снизу вверх посмотрела на старика и жандармов.

— Это почему? Неблагоразумно… — начал Романеску, подергивая морщинистой щекой. — Значит, трудиться не хотите, — повысил он голос.

— Неправда. Я крестьянка. Я с шести лет на поле работаю. Вот у меня уж руки черные, — она поднесла ладони к лицу старика так близко, что он отшатнулся. — Но прислужницей у толстосумов еще никогда не была и не буду. Убейте, не буду! — уже кричала Лисандра.

Старик минуту молчал, разглядывая женщину. Видимо, он не ожидал такого упорства. Щека его дергалась все больше. Потом он быстро достал из кармана маленькую книжечку, заложил между двух листов копировальную бумагу и стал быстро писать. Оторвав один листок, протянул Лисандре.

— Извещение. Штраф за отказ от работы — десять тысяч лей. Если деньги не внесете в примарию в ближайшие пять дней, они будут взысканы посредством личитации [39] Личитация — распродажа с молотка за долги имущества. . Это урок, чтоб другим было неповадно.

Старик повернулся, за ним «сапоги». И все трое вышли со двора.

В имение Мариора возвращалась вечером.

Только что зашло солнце. Небо было еще золотое, золотились и нежные, точно кружевные, края облаков.

Постепенно облака стали тускнеть и меркнуть. Смеркалось…

В ложбинах между холмами уже прочно лег туман. Сады виднелись за ним, как за плотной, но тонкой кисеей, а впереди, на склоне самого высокого холма, все еще четко вырисовывались красная крыша, белые холодные колонны боярского дома.