Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

До имения было еще далеко. Перед Мариорой по склонам лежали коричневые поля созревающей кукурузы, и длинной ленточкой между холмами вдоль серебряной реки бежала светлая дорога.

Мариоре подумалось, что Молдавия, красавица Молдавия, сейчас напоминает яблоко — молодое, с золотисто-нежной кожицей, наполненное чудесным душистым соком, но пораженное червями. Ползучие, полуслепые, они ранили плод, поселились в нем и теперь, нарушая нежные живые ткани, пробираются к самому его сердцу…

Неужели так будет и дальше? Нет. Конечно, не будет. Ведь вернутся русские… Вернутся! Она верила в это. Но неужели молдавский народ будет ждать их прихода, позволяя врагу издеваться над всем дорогим ему? Но на вопрос, что и как должен делать народ, что должна делать она сама, девушка не находила ответа. «Отчего нет Кира? — в который раз с тоской твердила она. — Он бы, наверно, знал, как быть».

Стараясь умилостивить шефа жандармов, Марфа следующей зимой отнесла ему не одну взятку. Челпан взятки брал, но с ней почти не разговаривал. Наконец, видимо уверившись, что Дионица в городе только учится и ничего страшного делать не собирается, он сказал Марфе, что не будет больше чинить ее сыну препятствий. Зимой 1943 года, на рождество, Дионица приехал в село на каникулы.

Мариора узнала об этом в день приезда Дионицы: от Марфы прибежал соседский мальчик. Мариоре не хотелось, чтобы Дионица приходил в имение: могли быть неприятности. Девушке посчастливилось: Панагица на селе шила пальто. Нужно было отнести портнихе подкладку. И когда Мариора вызвалась сделать это, кухарка охотно отпустила ее.

В село Мариора пришла вечером. Она хотела сразу пойти к Стратело, но передумала — решила прибрать сначала дома. Соломой натопила печку. У Греку заняла масла, зажгла опаец. Как хорошо было опять сидеть на теплой, уютной лежанке в родной касе! Правда, в ней, кроме лавок и маленького стола, ничего не было, но какое счастье сознавать, что Тудореску не войдет сюда, не станет командовать тобой, заставлять делать то, что противно сердцу…

Дионица пришел сам, узнав от соседей, что Мариору видели в селе. Он принес с собой морозный воздух, но в касе точно сразу стало теплее. Дионица одет был бедно, но опрятно, тонкое лицо его светилось радостью. Он быстро разделся, сел рядом с девушкой.

— Как хорошо, что ты пришла в село! Разве в имении мы с тобой поговорим как следует?

Мариора наклонила голову, смущенно и ласково улыбнулась, заглянула в глаза Дионице; при мерклом свете опайца они казались темнее и искристей, а волосы его, дегтярно-черные, гладко зачесанные, блестели.

— Как живешь, Мариора?

— Как трава при дороге… Не знаешь?

Вспомнили Кира и Васыле.

— Эх, ребята были! — качал головой Дионица. А Мариора старалась незаметно смигнуть слезу.

— А на той неделе я двойку получил, — неожиданно проговорил Дионица.

— Ну? Ты ж хорошо учился!

— Эх!.. Только не говори Греку и матери. Они, знаешь, как за мои отметки беспокоятся. Сочинение нас заставили писать. Как коммунисты крестьян из домов выгоняли, как дети плакали… В общем про «зверства» коммунистов. А меня при Советах учиться бесплатно отправили. Ну, как я их зверями назову?

— Это правильно… — согласилась Мариора и вдруг испуганно спросила: — А как же двойка?

— Обошлось. Я за другое сочинение, по истории Румынии, десять получил. А немцы у вас сильно лютуют? — Дионица посмотрел на девушку.

— Я ж в имении все. Слышно, продукты забирают. Жандармы — беда! Слыхал, Ефима нашего как?

— Слыхал… — еле слышно ответил Дионица. — Да что, Мариора, все про худое… Давай лучше о хорошем поговорим.

— Давай. Да о чем?

Дионица вдруг наклонился к ней, нежно обхватил за плечи, запрокинул голову и, прежде чем Мариора успела что-либо сказать, прижался губами к ее губам.

И девушка впервые почувствовала, как слабеют ее руки, кружится голова…

Тронутый резким движением воздуха, мигнул и погас опаец. Дионица торопливо целовал Мариорины щеки, шею, грудь… Руки его становились властными.

Вдруг Мариора воскликнула:

— Пусти!

Дионица, не слушая ее, говорил быстро и невнятно. Она различала только:

— Люблю тебя.

С силой отрывая его руки, Мариора почти закричала:

— Как тебе не стыдно? Думаешь, я одна, беззащитная? Да я тебя сама прогоню из дома. Говоришь о любви… Если бы любил меня, берег бы.

Руки Дионицы ослабели. Мариора вскочила, дрожащими руками зажгла огонь. Дионица сидел, опустив голову на стол, заслонив лицо локтем.

Он молчал. Мариоре стало жалко его.

— Ну, пойми. Нехорошо…

Девушка подошла, взяла его руку, с трудом отвела от лица. И сразу не нашлась, что сказать: из грустных глаз Дионицы текли слезы.

— Что ты, Дионица? — растерянно сказала она.

Дионица встал, прошелся по комнате, остановился спиной к ней.

— Так-то ты меня любишь. А я спешил к тебе…

Мариора усадила его на лежанку, села рядом, обняла за плечи.

— Ну, пойми… Нельзя так… Я… я сколько о тебе думала! Ведь после отца и тебя кто у меня еще есть? У Греку почти не бываю, у них Виктор один, не люблю его, знаешь… А ты… так… грубо… Дионица, милый, пойми меня.

Они помирились. Дионица снова обнял ее нежно, поцеловал в щеку.

— Ты лучше всех девушек в городе, во всем мире. Самая честная, добрая. Я вот сейчас только, сию минуту, по-настоящему полюбил тебя. Мариора, скажи мне сейчас, реши мою жизнь: будешь моей женой? Потом, как школу кончу. Я знаю, я виноват перед тобой… Прости. Эх, если бы ты была со мной в городе! Скажи, Мариора, ты выйдешь за меня?

Но девушка осторожно сняла с плеча его руку, тихо сказала:

— Не знаю…

Начался третий год войны. По дорогам Молдавии по-прежнему тянулись подводы, груженные продовольствием для фашистской армии. Правда, теперь их сопровождали жандармы или солдаты: боялись нападения партизан, — такие случаи все учащались. Летом и осенью везли фрукты, а заодно и посылки, в которых лежали ковры, кожи — все, чем еще могли разжиться солдаты в селе. Реквизировали хлеб, подсолнух, картофель, скот — все это поступало в распоряжение фашистских сборочных органов. Если крестьянин пробовал продать кому-либо овцу или хоть полмешка муки, на него накладывали штраф в тысячи лей, а то и сажали в тюрьму.

Только что выпал первый снег, а Марфе пришлось уже ехать в город, чтобы сказать сыну: больше нечем платить за школу. Кроме того, Дионице давно уже не в чем было ходить на занятия. А Марфа поняла, что не сможет сшить ему даже рубашку. С огромным риском удалось ей продать несколько килограммов зерна, но за пуд кукурузы давали триста лей, а катушка ниток стоила уже двести, метр ситца — тысячи.

Дионице полтора года осталось учиться до звания учителя, но, пробыв до ноября в седьмом классе, он должен был вернуться в село. Снова крестьянствовать…