Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

— Дионица, зять мой милый! За тебя пьем! Иди сюда… — закричал Штефан Греку. Он поднялся из-за стола, постукивая деревянной ногой, подошел к молодым, под руки повел их к столу. Ободряюще пели флуеры. Штефан подал им доверху налитые, стаканы чуть мутного белого вина.

Гости заедали вино домашним печеньем и пряниками, потом варениками с кукурузой, картошкой с овощной подливкой.

Началась самая торжественная часть свадьбы: вручение молодым подарков. Тудор принес два больших витых калача, подал Семену Ярели, и тот под музыку, пританцовывая, пошел вокруг стола. Он пел, ухал, прославляя молодых и их будущее. И между тем по очереди клал каждому гостю на голову калачи, называя его имя. Названный целовал калачи, вставал, громко объявлял, что подарит молодым. Если были деньги, клал тут же на блюдо. Певунья Вера стояла наготове с кувшином и в благодарность за подарки подносила каждому налитый до краев стакан вина.

Сейчас не дарили телок и баранов. Да и деньги редко у кого были. Но все же у Греку нашелся припрятанный мешок мамалыги, Домника посулила домотканую кофту и кастрюлю, Санда — две чашки с блюдцами, Николай — полпуда подсолнуха, даже Виктор расщедрился: выложил неведомо как убереженные сорок рублей советскими деньгами и пятнадцать румынских лей.

Вдруг Марфа — она выходила в погреб за вином — тихо, но так, что все услышали, сказала:

— Боярин едет…

Тудореску встретили молчанием. Он остановился в дверях. Все встали, многие почтительно наклонили головы. Мариоре показалось, что в касе сразу стало тесно от его массивной фигуры в дорогом сером костюме и душно от запаха духов. Она встретилась с его глазами, прищуренными, ледянистыми, и не отвела взгляда. Тудореску не сказал ни слова. Повернулся, вышел.

Никому уже не было весело.

Наутро после свадьбы маленькая семья села за стол.

Зимнее солнце еще не поднялось, в окнах стоял серый сумрак. В касе горел огонь.

Марфа принесла залитую сургучом килограммовую [41] В Молдавии мерой вина считается не литр, а килограмм. бутылку, вытерла тряпкой землю и, сбив сургуч, вынула позеленевшую пробку. Пенистое вино брызнуло из горлышка. По обычаю наливая себе первой, Марфа рассказывала певучим негромким голосом:

— Это вино, Дионица, мы с твоим отцом вместе закопали в день твоего крещения. Порешили: разопьем, когда Дионица молодую жену в дом приведет… На счастье…

Марфа хозяйственно оглядела стол: на чистой скатерти стояли глиняные миски с брынзой, орехами и черносливом.

— А перец-то! У меня же кувшинчик с квашеным перцем для такого дня припасен. — Она самодовольно улыбнулась, посмотрела на невестку. — У старой Марфы и фашисты всего не раскопают! Возьми-ка, Мариора, миску да слазь в погреб — там в уголке… Приучайся, дочка, хозяйничать.

Мариора встала, одернула на себе сборчатую юбку домотканого полотна и чистый фартук, легко подбежала к печке. Выемка в печке образовала нечто вроде полки. Тут, за занавеской, Марфа хранила посуду.

Доставая миску, Мариора оглянулась, поймала на себе одобрительный взгляд Марфы и влюбленный — Дионицы, смутилась и выронила миску. На секунду остановившись в растерянности, она бросилась собирать осколки. Помочь ей подбежал Дионица.

— Что мамэ скажет? — прошептала Мариора.

— Уж и напугалась, Мариорица, — тихонько засмеялся Дионица.

Марфа досадливо поморщилась, услышав звон разбитой миски, — где теперь ее купишь? — но сдержала себя.

За завтраком смущение Мариоры стало проходить. Но Марфа помрачнела.

— Последнее наше вино, — проговорила она, глядя на пустеющую бутылку. — Налог-то мы как станем теперь платить? Будет ли у нас когда-нибудь свой виноградник?

— Советская власть будет, будет и виноградник, — уверенно сказала Мариора.

Марфа вздрогнула от ее слов и оглянулась, точно в касе мог быть посторонний человек. Будто не расслышав Мариориных слов, ответила себе сама:

— Трудиться надо. Бог труд любит, он не оставит нас… — И уже другим голосом, не задумчивым, а деловым: — Дионица, ты что сейчас будешь делать?

— У каруцы колесо надо поправить, мамэ…

— Успеешь с этим. На сарае, крыша-то — видал? — совсем худая. Весна не за горами. Реут тронется, тогда камыша не возьмешь… Вот сейчас и сходил бы, пока лед крепкий…

Утреннее солнце выкатилось яркое, зловеще-красное, повисло за посеревшими, голыми деревьями, обрызнуло село скупой россыпью лучей. Осветило примарию, большой лист бумаги на стене ее, полицейского, стоящего рядом.

Люди шли на Реут за камышом и в лес за дровами. Листок привлекал их, и они, поодиночке и группами, стекались к примарии. Домника почти столкнулась с Николаем.

— Прочти мне, — с тревожным любопытством попросила она.

— Не разберу, — смущенно сказал тот, всматриваясь в листок. — Тут шрифт латинский. Я в ликбезе учился, у нас другой шрифт был…

С сапой в руках подходил Дионица.

— Иди скорей! — закричал ему Николай. — Ты же в румынской школе учился. О чем тут?

Дионица пожал им руки и подошел к листку. Вдруг лицо его побелело. Быстро повернувшись, он тупо обвел людей, широко раскрытыми глазами. Не отвечая на вопросы, секунду постоял, сжал обеими руками сапу и побежал домой.

Мимо на каруце, в которую была впряжена корова, ехали в лес родители Домники. Они остановили каруцу, тоже подошли.

Один из немногих хорошо грамотных селян, Захария Негрян, смуглый, еще не старый человек с бельмом на глазу, стал читать, и вдруг лицо его вытянулось.

— Да что там?

— Сво-лочи… — пробормотал он сквозь зубы.

Его жена, широкая в бедрах и такая же смуглая, как и он, женщина, умоляюще зашептала ему на ухо:

— Замолчи, дурень. Ты не забывай, что дочь комсомолка. Думаешь, не причтут тебе, если услышат?

Захария ничего не ответил ей и громко, так, чтобы слышали все, прочитал объявление. До сведения населения доводилось, что сегодня, в двенадцать часов дня, в селе Малоуцы будет производиться личитация — распродажа с молотка — за долги имущества Томы Беженаря и его дочери Мариоры Стратело, урожденной Беженарь. А так как долг жены в случае ее несостоятельности выплачивает муж, то если средства Беженаря не покроют долга, сельские власти приступят к продаже имущества Стратело.

— Николай, что же это?

Николай обернулся — рядом стоял Тудор Беспалый.

— Выходит, на беду мы их просватали?

— До каких же пор людей мучить будут?

— Э-эх, жизнь!..

Дионица в это время опрометью бежал домой. Не передохнув, поднялся на крыльцо, широко распахнул дверь в касу.

С матерью разговаривал незнакомый, в городской одежде, мужчина. На лайцах, развалившись, точно у себя дома, сидел жандарм. Испуганная Мариора стояла у лежанки.

— Что описывать-то? Зачем? — не понимая, разводила руками Марфа.