Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Что такое и зачем были школа, знания?.. Когда-то — мечта о комсомоле… товарищи… Еще раньше — детство, далекое, как облачко, как сон… Зачем?

Боярин сказал: отрабатывай долг. Челпан сказал: поднадзорные… Кроме имения и села — никуда… Должник… Будешь конюхом вместо Томы Беженаря.

Похоронили родителей. На глазах чужие люди растащили все, что напоминало прошлое. Но надо было жить. Не хватало еще, чтобы высекли перед примарией за неуплату долга, за отказ от работы.

Правда, снова появились листовки, в которых говорилось, что Красная Армия близко, что немного осталось терпеть, но пока все шло по-старому.

Лицо у Дионицы стало серое, улыбка робкая, под глазами прочно залегли синеватые круги. Часто он твердил:

— Кончена жизнь, Мариора. Кончена…

Мариора даже вздрагивала.

— Что ты говоришь, Дионица? Ну, хочешь, уйдем отсюда, убежим?

— Убежишь! У боярина на всякую собачку подачка есть. Поймают.

— Ну и поймают. И убьют. Все же лучше…

Дионица только вздыхал.

Тудореску поселил их во флигеле, в комнате рядом с чуланом. В первый же день позвал к себе. Принял в кабинете, — просматривал газеты.

— Подойди ближе, — кивнул он Дионице. На холодном белом лице его было любопытство. — Учился, значит? Учителем хотел быть? В седьмом классе даже учился? А за лошадьми ходить можешь? Смотри же! Беженарь старый был, а справлялся… Чтоб и у тебя все блестело. Ну, отправляйся. Да в дом не вздумай ходить, знай свое место.

Мариору опять поставили горничной.

Последние месяцы Тудореску все время был в имении. В город перестал ездить после жестокой ссоры с Михаем.

Было это в один из холодных, вьюжных зимних вечеров. Бояре сидели в столовой. На столе перед ними стояли кувшины старого вина, которое Тудореску берег для гостей, закуска. Михай дорогой промерз. Он пододвинул стул к печке, оперся о нее спиной и, жмурясь от удовольствия, тянул вино из высокого бокала.

Прислуживая боярам, Мариора почти не отходила от них и с особенным интересом вслушивалась в разговор. То ли бояре на этот раз не допускали, что горничная поймет их, то ли захмелели, но они не обращали на нее внимания.

Тудореску сидел, навалясь грудью на стол, пристально смотрел на Михая. Одна щека его чуть заметно подергивалась. Вдруг он спросил:

— Ну как, ты совсем акклиматизировался в Бессарабии?

Михай отнял ото рта недопитый стакан, поднес к большой керосиновой лампе, посмотрел вино на свет — оно засветилось, как рубин.

— Акклиматизировался? — спросил он, и по носу его пробежали морщинки. — Вчера один мой товарищ сказал: «В Бессарабии можно будет жить только после того, как Черное море разольется, затопит ее и смоет все население».

Тудореску хмыкнул и, выпрямившись, нервными движениями пальцев стал скатывать шарики из кусочка сдобной булки.

— И партизаны! Они же хозяйничают! — продолжал Михай, передернув узкими плечами. — Я без конвоя по улице проехать не могу.

Тудореску хлопнул ладонями по столу, встал и ушел в другую комнату. Вернувшись, он принес с собой свежую газету.

— Помнишь, ты говорил мне о Шейкару… журналисте Шейкару?

— …Помню, — не сразу отозвался Михай и налил себе вина.

— Так, так… помнишь. Послушай, что он в последней своей статье пишет. — Тудореску поднес газету к лампе и стал читать: — «В самом начале румынский народ хотел победы. Затем он примирился с мыслью о компромиссном мире. Никогда еще мир не был столь желанным, как теперь, на четвертом году войны. Однако ни у кого не хватает смелости признаться в этом. Возможно, что это объясняется страхом перед вопросом, зачем мы начали эту войну».

Тудореску резко опустил газету, пожал плечами.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Вот тебе мечты о Транснистрии [42] Транснистрия — Заднестровье. Так румынские фашисты называли оккупированную территорию на левом берегу Днестра, которую они превратили в свою колонию. , даже Урале… Думаю: покраснеешь ты или нет, когда вспомнишь, сколько выманил у меня на это средств под видом всяких займов, пожертвований и прочего?

Маленькое мышиное лицо Михая покраснело. Усы его дрогнули. Но он сдержал себя.

— Как ты не понимаешь: временное поражение на фронтах — еще не гибель. Да и до конца войны еще далеко, мало ли что газетчики кричат…

— Ну извини! Теперь, когда наша армия, армия великого королевства, разбита на Волге… А твой Гитлер бежал из-под Москвы, бежит с Украины, с Кавказа… Я не верю больше тебе, как не верю в могущество этого немецкого Наполеона. Да и что касается меня, я хочу хоть возможности как следует использовать свои двести гектаров земли и крестьян, которые нужны мне для работы. Конечно, войну с коммунистами надо продолжать, но я против того, чтобы позволять Германии заниматься вымогательством и у нас. Пусть выдаивает все, что ей нужно, со своих оккупированных территорий, иначе прежде, чем я получу долю из ваших пресловутых колоний, мой кошелек будет пуст. Вот и сейчас, ведь чувствую, что ты неспроста приехал.

— Ты бредишь, — сказал Михай, делая безразличное лицо и медленно потягиваясь.

— Значит, ты приехал выпить со мною вина и ничего «интересного» мне не сообщишь?

— Особенного ничего. Впрочем, меня просили тебе передать, что в связи с готовящимся набором солдат-добровольцев из невоеннообязанных ты, как активно содействующий…

— Нет, ты просто глуп, иначе не мог бы теперь говорить мне об этом.

Михай медленно поднялся из-за стола.

— Я глуп? Ну подожди… — сдавленным голосом с угрозой сказал он, схватил под мышку портфель и быстро вышел, почти выскочил за дверь.

Тудореску долго еще сидел за столом один, что-то бормотал про себя. Залпом, стакан за стаканом, пил вино, пока не уснул, уронив голову на перепачканную скатерть.

С тех пор Тудореску стал еще мрачнее. Он вымещал свое настроение на слугах.

Вечерами, когда молодые Стратело оставались одни, Мариора брала бессильную руку Дионицы, тихо гладила ее.

— Ну потерпи, потерпи, милый. Слышно, наши немцев обратно гонят. Скоро придут…

— Думаешь, нас живыми оставят? Боярин злой… Он молчит только.

— Ну уйдем. Куда хочешь, куда глаза глядят…

— Эх!.. — Дионица вырывал руку, подходил к окну, долго смотрел в ночь.

— Какой ты, Дионица… — с отчаянием говорила Мариора. Но укорять больше не решалась: помнила, в кабалу он попал за ее долг, мучилась и была благодарна ему, что он ни разу не попрекнул ее этим.

Три дня бушевала метель. Ветер с ревом проносился над имением. Срывал с приусадебных построек крыши, разметывал по двору обломанные сучья. В эти дни Тудореску, кутаясь в мягкий длинный халат, лежал на диване, ходил по кабинету. Убирая в комнате, помогая кухарке, Мариора прислушивалась к жалобному звяканью стекол в окнах, к вою ветра в печной трубе, и тоска с новой силой захлестывала ее.