Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Откуда-то из боковой двери выглянула Панагица.

— Ты чего гремишь? — завизжала она. — Забыла, что можешь побеспокоить боярина?

Мариора остановилась и в замешательстве опустила голову.

— Так он же уехал…

— Все равно, должна привыкать все тихо делать. А потом, не успела за работу взяться — куда это вдруг приспичило?

Мариора вздохнула, с опущенной головой медленно пошла обратно. Шепотом говорила самой себе, стараясь успокоиться:

— Вот дурочка! Мало ли что может показаться!

К вечеру Панагица позвала Мариору на кухню и сказала: «Надо мыть посуду». Пока девочка бережно мыла и перетирала тонкие, белые как снег тарелки, блестящие маленькие ложки, Панагица расспрашивала ее о смерти матери, о том, как Мариора жила до сих пор и как с ней обращается отец. Мариора рассказывала охотно, но потом заметила, что Панагица слушала без интереса, так — от нечего делать, и сразу примолкла.

Кухарка взяла миску с брынзой и бросила туда большую горсть, Мариоре показалось, соли.

— Зачем так много? Пересолите, — удивилась она.

— Это не соль, — ответила Панагица, старательно перемешивая брынзу.

— А что же?

— Известь.

— Как известь? Какая?

— Не знаешь? Какой касу белят. Это для рабочих ужин, так вот — чтобы много не ели, — пояснила кухарка. — Ну, чего уставилась? Чашку уронишь, у отца долг больше будет. Думаешь, сама я? Боярин велит.

— А рабочие знают?

— Они? Как же им не знать: когда больше пяти ложек брынзы съешь, изжога начинается. Ничего! Хотят жрать, так сожрут! — Панагица махнула рукой и недобро засмеялась.

Есть Мариора должна была вместе с рабочими. Панагица дала ей нести на доске мамалыгу и брынзу. Сама потащила котел борща.

За сараями на камнях лежал деревянный желоб — длинный, как кормушка для свиней. Желоб был разделен деревянными перегородками на несколько частей. В них Панагица разлила дымящийся борщ. Рядом поставила брынзу и мамалыгу.

Рабочие подходили, садились прямо на землю, доставали из карманов ложки.

Панагица указала Мариоре ее желобок — самый крайний.

Девочке было трудно понять все, что она увидела сегодня. Она стояла, ожидая отца, — его еще не было. Подошел невысокий старик в длинной заплатанной рубахе, подпоясанной веревкой. Широкое лицо его заросло седой щетиной.

— Что приуныла? — весело сказал он. — Сейчас отец подойдет. Иди ешь. Ложка есть? Возьми мою. Ничего, я после поем.

Мариора машинально взяла деревянную выщербленную ложку, но с места не сдвинулась.

— Оставь ее, Ефим, — проговорил высокий сутулый мужчина с грубыми чертами лица и запавшими глазами. — Всем нам сначала тошно было, потом притерпелись. Матвей, — обратился он к другому рабочему, — у меня там вишни лежат. Поди-ка принеси. И пирожки, что сестра прислала.

Мариора вдруг положила на камень ложку и убежала в сарай. Она упала ничком на солому, уткнулась в нее лицом и заплакала.

Так прошел первый день в имении.

Мариора привыкала. Но где-то глубоко в ее почти детской душе жила тоска. Ночами, лежа на ящике, устланном овчинами, — он стоял в маленькой комнате, рядом с кроватью Панагицы и заменял ей постель, — девочка потихоньку плакала.

Сначала ей было непонятно: зачем одному человеку столько комнат, стульев, столов и дорогих материй на окнах и дверях?

Впрочем, когда приезжали гости — важные мужчины и нарядные, надушенные женщины, каждая комната приобретала свой смысл: в одной пили чай, в другой обедали, в третьей танцевали, в четвертой играли в карты.

Но гости бывали редко. Тудореску жил нелюдимо. Разъезжал по полям, то ли от скуки, то ли потому, что не доверял людям, сам присматривал за хозяйством. Занимался со скупщиками, которых приводил к нему управляющий Тоадер; продавая хлеб, мясо, масло, старался не продешевить. Зато в городе за один вечер тратил, говорили люди, такие деньги, на которые целый год можно было бы прокормить все село. Рассказывали, была у Тудореску жена, да уехала за границу лечиться и там умерла. С тех пор боярин жил один.

Единственным человеком в имении, с которым Тудореску иногда советовался, запершись в кабинете, был управляющий — сухой, невысокий, ладно сложенный человек средних лет, с узким лбом и короткими, с проседью волосами. Лицо у него было маленькое, сморщенное, и на нем сидел неожиданно большой и толстый, как разросшаяся картофелина, нос. Управляющий волочил левую ногу, но, несмотря на это, ходил бесшумной походкой и появлялся там, где его не ждали, — подслушивал, подсматривал и обо всем доносил боярину. Стоило появиться вдалеке Тоадеру, как смолкали разговоры, люди начинали торопливо работать. Одна Панагица не боялась его, — с нею он говорил порой даже заискивающе. Сам же управляющий боялся только боярина.

Часто бывал в доме приятель Тудореску, господин Михай Куку. Был он лет на десять моложе хозяина, худой и юркий. В его смазливом лице было что-то мышиное. Черные блестящие волосы Михай тщательно причесывал, почти прилизывал. Мариоре он не понравился с первого раза, острый взгляд его быстрых, бесстыдных глаз был неприятен.

В кабинете хозяин и Михай часто спорили, почти до крика. Мариора иногда слышала их разговоры, но сначала понимала только то, что Куку терпеть не может евреев, а господин Петру особенно горячится, когда разговор идет о коммунистах.

Коммунисты! Мариора уже слышала это слово. К нему люди относились по-разному. Она помнила, как однажды, еще в селе, нотарь остановил отца ее подруги Веры, безземельного Семена Ярели, и долго ругал его, крича:

— Ты что, сволочь, в большевики записался, в коммунисты? Смотри, в Дофтане [10] Дофтана — румынская тюрьма, где сидели политические заключенные. насидишься!

Тогда Мариора подумала, что, наверно, коммунисты — страшные люди, вроде разбойников, и удивилась, почему коммунистом хочет быть Семен, этот тихий и забитый человек.

Слышала Мариора это слово еще раз от пожилых селян, и было странно, что его произносят с оглядкой, но без ненависти. В имении рабочие о коммунистах вспоминали чаще и как о чем-то далеком, дорогом. Мариора спросила у отца, кто они такие.

Тома с Ефимом чистили конюшню. Тома даже отставил скребок и переспросил Мариору испуганным шепотом:

— Что? Что?..

А когда девочка повторила — зашептал торопливо:

— Замолчи! Ты что, хочешь, чтобы нас услышали? В тюрьму захотела? Не смей повторять это слово!

Тому услышал Ефим. Он остановился, усмехнулся и, поглаживая седую щетинистую бороду тыльной стороной руки — ладонь была грязная, заметил ему:

— Чего ты разошелся? Пусть знает.

— Не ее ума дело, — проворчал Тома и, снова взявшись за скребок, отвернулся к стенке.

— Отчего же не ее ума? Она уже большая, да и лямку с нами одинаковую тянет.