Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

Последний раз Ефим видел Котовского, когда власть в стране уже принадлежала Советам и Котовский вернулся в Бессарабию представителем всех солдат-большевиков.

— Славные деньки были тогда, после революции, — вздыхая, вспоминал Ефим. — Землю у помещиков мы подчистую всю отобрали, разделили между собой. Работай только, хозяйствуй… Григорь — он счастливым человеком тогда выглядел, — словно отец, радовался за крестьян. Да румынские богатеи, видите, воспользовались, что Советская Россия в первые месяцы еще не успела на крепкие ноги встать, и ввели сюда, до самого Днестра, свои войска. Молдаване, что живут по ту сторону Днестра, остались советскими, а нам недолго пришлось радоваться…

За Котовским стала охотиться сигуранца [16] Сигуранца — тайная полиция в Румынии. . Ему пришлось, выводя с оккупированной земли части Красной Армии, перейти на левый, советский берег Днестра. С тех пор доходили вести, что Котовский жив, здоров и воюет на той стороне Днестра за красных, добивает помещиков и царских генералов. А люди, оглядываясь, передавали друг другу: «Обещал Григорь опять на этот берег прийти освободить нас»…

В 1924 году поехал Ефим на юг Бессарабии, в село Татарбунары, проведать дружка-котовца Порфирия Форзмуша. И тут застало его крестьянское восстание. Несколько дней Ефим в рядах повстанцев отбивал атаки королевских войск, развозил по селам воззвания… Потом его послали в Бельцкий уезд с письмом к верному товарищу. В обратной дороге Ефима встретило горькое известие: восстание разгромлено… Если бы случай не увел Ефима в эти дни из Татарбунар, стоять бы и ему перед судом по «делу пятисот». Форзмуша этот суд приговорил к расстрелу.

Не скоро потом вернулся Ефим в родное село. А когда вернулся, был уже бездетным вдовцом: жена с дочкой за долги отдали Кучуку землю, а сами пошли в город на заработки и умерли там от тифа.

Было что рассказать Ефиму о себе. Но чаще он говорил о своих товарищах. Вспоминал Котовского, который был «высок, как тополь, красив, как май месяц»; сравнивал прежних бояр с Тудореску и говорил о нем с презрительной небрежностью: «Тоже мне… Как бы ни была паршива коза, а все хвост держит кверху. С такими ли наш Григорий Иванович расправлялся? Боярин Крушеван — у него сотни рабочих были, тысяча гектаров земли, — и то лишь скажут при нем про Григория, дрожит, как лисица в западне… Залетит Котовский со своей дружиной в имение: долговые росписи — в огонь, деньги, которые у боярина найдут, тут же крестьянам да рабочим раздаст, а если рабочие уж очень на боярина жалуются, прикажет дружинникам запалить имение, — только его и видели! Народные мстители, как Григорь своих называл…»

— Был бы с нами Котовский… — замечал кто-либо из слушателей.

Помолчав, Ефим говорил, задумчиво покачивая головой:

— Ничего… Семена в хорошую землю посеяны. Они прорастут, время только нужно.

Теперь старик за еду и угол в конюшне выполнял небольшие работы в имении — на огороде и на скотном дворе, а летом сторожил бахчи и виноградники.

Сильное тело его было давно сломлено старческой немощью и болезнями. Сказались и ранения и усталость прежних лет. И только в его глазах, ярких и ласковых, жил упрямый молодой огонек.

Длинными зимними ночами Ефим рассказывал о гайдуках. Тогда голос его становился ровнее и глуше.

Люди, чтобы зря не расходовать масло, гасили опаец [17] Опаец — масляный светильник. и не замечали, как проходила ночь. Они переносились в мир преданий, в мир костров и лесных пещер. Вместе с бесстрашными гайдуками нападали на турецких и греческих купцов, вывозивших из Бессарабии хлеб и угонявших скот, на местных бояр и ростовщиков. Звенело оружие, лилась кровь, падали враги, гибли сильные, неутомимые гайдуки, защищая своего атамана, но их сейчас же сменяли другие. И гулял по лесам и гремел в степях знаменитый атаман Кодрян, гроза притеснителей, у которого плечи были — руками не обхватишь, а глаза — большие и темные, словно каштаны, и горячие, как солнце.

Мариора тоже жила вместе с героями, и на это время сказочного красавца Фэт Фрумоса заслоняли образы предков, боровшихся за правду, защищавших слабого и бедного от несправедливости сильного и богатого. Они, гайдуки, жили на самом деле… Но отчего их нет сейчас? Отчего хозяйничают всякие Кучуки и Тудореску, на которых не найдешь управы?..

Правда, говорят, что есть коммунисты. Но где они? Мариора их ни разу не видела…

Дивные сказы о гайдуках кончались, как только поздний зимний рассвет синел за окном.

Иногда из села приходил кузнец Лаур. Неутомимый, он отмахивал семь километров и даже не уставал. Иногда приносил с собой сахар; тогда заваривали кипятком розовые лепестки и пили желтый пахучий чай. Бежали на кухню к Панагице за мамалыгой, — хлеба она не давала. Бывало, что родственники из села присылали малай [18] Малай — кукурузный хлеб. , кувшин вина, по праздникам — кусок мяса. Засиживались до петухов. Разговаривали вполголоса, так что Мариора с трудом разбирала слова. Но и то, что долетало до нее, большей частью оставалось ей непонятным.

Однажды в дождливую летнюю ночь она проснулась — разбудил громкий голос Филата.

— Я бы всех этих кузистов перевешал, — хрипло говорил он. — Что ни день, все больше нами распоряжаются! А что мне, с какого боку греет? Работаю я меньше, ем больше? Или, может, сына в город учиться отправлю? Один черт…

В глубине конюшни ударила копытом лошадь.

— Тише, — посоветовал отец. — А по-моему, в какую сторону ни прыгни — все равно. Что те, что другие. Ну, посуди сам: землю мою кто мне вернет? Сам, своими руками продал, не люди — жизнь заставила. Сам договор с Тудореску заключил. Или меня заставлял кто? Что мне теперь — кузисты, царанисты или сам дьявол в хомуте — не все равно?

Мариора свесила с нар голову. Она не поняла смысла сказанного, но по тону догадалась — спорят, и спросила:

— А почему кузисты плохие, татэ?

— Ну вот, я говорил, — раздраженно проговорил Филат.

— Спи, девочка, ночи сейчас короткие, ты мало спишь, — ласково откликнулся отец. — Это мы так…

Внизу горячо зашептали. Потом отец снова сказал:

— Мариора!

— Да? — не сразу, сонно ответила девушка.

— Ты, смотри, молчи, что мы тут говорили, и вообще — не было нас никого. Слышишь?

— Хорошо, — согласилась она.

Внизу шепотом совещались. Потом Матвей сказал:

— А, все равно слышала! Да и что она понимает? Верно, уснула уже.

Но Мариора не спала. Думы назойливым, путаным клубком метались в ее сознании.

Год назад она, тринадцатилетняя девочка, была единственной хозяйкой в своем доме. Надо было присмотреть за козой, подоить ее, на ручной мельнице намолоть кукурузы, вырастить и напрясть конопли на платье себе, на рубашки отцу. Тогда все время уходило на хозяйство. На посиделках Мариора почти не бывала: еще мала была. Иногда заходили Марфа Стратело или Александра Греку. При случае показывали, как натягивать основу в ткацком станке, чтобы не запутывалась и не рвалась. Бывало, они приносили ей кусок масла или брынзы. Постоянными гостями Мариоры были подруги: Санда, Вера и Домника. Вместе пряли, ходили на поле, пели песни. И жизнь казалась хотя и тяжелой, но простой и понятной.