Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

— Постирай и выглади. Да подожди, тебе говорят, после отнесешь.

Надевая рубашку, Михай поморщился, проговорил сквозь зубы:

— Мерзавцы… возись с ними!

Насвистывая, он подошел к Мариоре, протянул руку с длинными выхоленными ногтями.

— Застегни.

Когда Мариора застегивала последнюю запонку на манжете, Михай свободной рукой вдруг больно, скручивая кожу и впиваясь ногтями, ущипнул ее за шею.

— Вот так вас, голубчиков, надо!

Мариора вскрикнула. На глазах ее выступили слезы.

— Михай, где ты? Готов? Едем! — закричал со двора хозяин.

Куку оттолкнул с дороги девушку и побежал к двери.

В дверях приостановился, обернулся, вынул из кармана носовой платок, вытер им руку и бросил на пол.

Мариора видела, как вместе с платком из кармана выпала сложенная бумажка. Все еще плача, девушка стала дометать пол. Вместе с мусором сунула бумажку в корзину и вынесла в кухню.

По коридору кто-то прошел. По шагам Мариора узнала — Михай. Возвращается. «Сюда!» — испугалась она, через кухню выбежала в сад и прилегла под яблоней. Михай вышел из дома не скоро, сел в пролетку рядом с Тудореску, и они уехали.

Мариора вернулась на кухню.

— Где тебя черти носят? Давно жду, — встретила Панагица девушку. — Михай-то сейчас ругался-а! — сказала она. — И не думала, что боярин так может. Бумагу искал. Во всех комнатах. Говорит, была — и обронил… А я говорю: обронили бы, так валялась бы. Куда ей деться? Не нашел… Ты давно в комнатах убрала? Видно, нужная очень бумага.

— Да-а? — протянула Мариора.

— Да. Еще ругается. Хозяин нашелся! Хватит с нас господина Петру.

— А куда господин Петру уехал? — спросила Мариора, чтобы переменить разговор.

— В город. На несколько дней. Вот хорошо-то! — В голосе Панагицы была искренняя радость. Но она сейчас же спохватилась: — Да чего ты стоишь? Принеси воды. Видишь, нету.

Мариора взяла ведро, вышла и остановилась за дверью. Бумажка… Ну да, та самая. Она быстро вернулась, незаметно для Панагицы взяла из мусорной корзины листок, у колодца развернула и принялась рассматривать его. Крупные и кривые буквы синими чернилами. Эх, отчего она не умеет читать!

— Мариора! — послышалось из кухни.

— Сейчас! — откликнулась она, сунула листок в карман фартука, набрала воды и побежала в кухню.

Нагнувшись, Панагица шарила в ларе с мамалыгой.

— Или прилипла там к чему? — проворчала она. — Вон сковороды стоят, чистить нужно. Возьмись-ка.

Мариора нащупала бумажку в кармане.

— Вы читать умеете, тетя Панагица? — спросила Мариора, принимаясь за сковороды.

— Нет. Что это тебе в голову пришло?

— Так.

Мариора хотела было отдать бумажку Панагице, — может, прочтет? — но теперь решила промолчать. Подумала: «Покажу кому-нибудь еще. Может, и не такая важная, может, даже и не та, что Михай искал, а Панагица все дни грызть будет. Скажет: чего смотрела, пока Михай был? Разве можно так к боярским вещам относиться? А разве узнаешь, что она нужная?»

Мариора ночевала в конюшне еще несколько дней, но никто больше здесь не собирался. Ефим шутил с ней:

— Так за кого замуж пойдешь, внучка? — И печально добавлял: — Эх, кабы моих сынов в четырнадцатом году не убили… То-то молодцы были!

— Твои сыны ей в отцы годились бы, — сказал ему однажды вечно угрюмый Филат.

— Были бы сыновья — внуки были бы… Ей и впору, — нашелся Ефим.

Тома теперь спал совсем мало. Ночью сидел, курил, сплевывая далеко в сторону, или рассказывал Мариоре сказки, почти всегда новые, и тогда даже Ефим завороженно смотрел на него.

— Откуда знаешь столько, татэ? — удивлялась Мариора.

— Стариковские. Как не знать! Ведь в них, дочка, только и есть хорошее. А так, сколько мы ни говорим, — все одно: что на роду написано, то и будет, — как-то сказал ей отец.

Боярин не приезжал четвертый день. Жизнь Мариоры шла своим чередом. Панагице раздолье: готовила еду только для рабочих.

Утром Мариора вышла с пряжей из флигеля и присела на низкие каменные перила лесенки, которая шла от террасы боярского дома вниз по склону холма к пруду, к купальне. На склоне густо росли деревья, старые, как сама Молдавия, — морщинистые южные сосны с длинными иглами, акации; их время от времени подрезали, и потому они были приземистые, с узловатыми стволами. Стояли узорчатые клены, толстые каштаны. И между ними высоко к небу тянулись светлыми стволами стройные тополя.

Вдали кое-где на крестьянских полях коричневыми шапками стояли запоздалые копны.

Шел восьмой час утра. Солнце еще не показывалось.

Сентябрь — один из лучших месяцев года, пора созревания винограда. На деревьях еще не найдешь желтого листа, вдоль дорог выглядывают розовые глазки цветов терси, а с полей уже везут урожай. На селе в каждом дворе стекает в бочки муст, бродит молодое вино. Вся Молдавия, освободившись от зноя, еще живет полной летней жизнью.

Мариора смотрела вниз. Там, в долине, где висел утренний туман, паслись стада, а кругом на склонах холмов, среди золота созревающей кукурузы, среди бесчисленного множества кудрявых пятен садов и голубовато-зеленых капустников, однотонно зеленые и почти незаметные лежали виноградники.

Вставало солнце. Половина его уже поднялась из-за дома, на Мариору упали ослепительные лучи. От них невольно сощурились веки, и лучи показались радужными. Девушка снова открыла глаза. Тень от холодного строгого дома показалась ей темней, чем раньше.

Со скребницей в руках подошел отец.

— Татэ! — сказала Мариора. — А ведь неправильно ты говорил! Батраков и крестьян много. И рабочих в городе. И все они воли ищут, воли хотят. А бояр мало. Почему ты сказал, татэ, что Филат и Думитру попусту говорят?

Неожиданно для Мариоры отец, который старался беречь ее, как единственную яблоню в саду, и не ругал даже тогда, когда было за что, вдруг раскричался:

— Чтоб я от тебя такого не слыхал! Твое дело полы мыть да грядки полоть! Тоже еще — рассуждает. — И, увидев испуганное и удивленное лицо Мариоры, сказал оглянувшись: — За такие слова можно в тюрьму попасть. И мне и тебе. Нам тут не распутаться, а ты девушка. Женщины этого и слышать не должны.

И Тома свободной рукой неуклюже взял ее за голову, поцеловал в волосы, сказал: «Молчи, дочка!» — и ушел.

Мариора снова села, уронила на колени руки, опустила голову. Незаметно развязалась узкая тряпочка, которая держала косы венком на голове, они выскользнули из-под платка и тоже упали на колени.

Мариора вдруг поняла, почему ей стало томительно тяжко. Ну да, всем она чужая. Даже отец не может поговорить с нею по-человечески. Что ж, значит, остается терпеть и терпеть? Правда, Ефим и Филат говорят с нею иначе. Но ведь и они не хотят, чтобы Мариора слушала их разговоры.

Неслышно подошла Панагица, тронула Мариору за плечо.