Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

— С отцом поругалась? — спросила она.

Вместо ответа Мариора спросила кухарку:

— Тетя Панагица, Челпан скоро уйдет от нас?

— А что тебе? — насторожилась та.

— Не хочу больше в конюшне ночевать…

Панагица вдруг изменилась в лице. Красноватые глаза ее беспокойно забегали. Она решила, видимо, что Мариора хочет сегодня же перебраться.

— А ты ведь давно в селе не была, — сказала она первое, что пришло в голову. — Сходила бы, а? Вот поможешь мне картошку почистить и пойдешь. Сегодня.

— В село? — Мариора даже встала.

— Ну да. Пойди, а? Боярин приедет, я позову.

Мариора молчала, чтобы не выдать своей радости. Целый год не была в селе! Неужели она сегодня увидит Санду, Веру, Домнику? Тетю Марфу и тетю Александру?

В полдень, попрощавшись с отцом и рабочими, она уже шла проселочной дорогой.

Кончились боярские поля. Дорога спустилась с последнего холма и, свернув, потянулась вдоль утонувшего в золотоголовом камыше Реута.

Широкой, зеленой, посветлевшей к осени лентой лежала пойма реки, по обе стороны огороженная высокими грядами холмов. На бурых склонах кудрявились сады, выделялись ярко-зеленые правильные участки виноградников.

В низине виднелась голубая пена капустников, розовели свекольные гряды. А самый Реут, еле видный в камышах, широкими ровными полосами огибал заливные луга.

Мариора шла по пыльной, избитой колесами дороге. За спину она закинула узелок, в котором лежали кусок мамалыги, веретено и пряжа.

Реут круто уходил вправо. Дорога снова стала подниматься на холм. По обе стороны ее стеной встала кукуруза. Она вызревала. Желтели стебли с коричневыми поясками на суставах. Шуршал ветер сухими длинными листьями. Там, среди этих листьев, в зеленых, сейчас тоже желтеющих рубашках прятались от зноя и ветра тугие початки. Вершины стеблей заканчивались раскидистыми султанами, они давно высохли, но не осыпались, словно охраняли урожай.

Кукурузные поля сменили бахчи. Цепкие плети с лопушистыми большими листьями, не замечая меж, вольно, дружно сплетаясь, разбрелись по земле, прикрыли и заглушили собой даже осот и чертополох на межах, усеяли поле толстыми, как откормленные поросята, тупоносыми тыквами, продолговатыми дынями, полосатыми тугими арбузами.

Вон там, у старой раздвоенной орешины на вершине невысокого холма, была когда-то их, Беженарей, полоска бахчи. Теперь она тоже принадлежит Нирше Кучуку. Говорят, у него уже больше ста гектаров… Что-то посеял Кучук на их земле?

Поравнявшись с орешиной, Мариора свернула с дороги и вошла на бахчу. У межи по-прежнему лежал большой беловатый плоский камень, который служил им столом, когда они с отцом, устав от работы, садились есть мамалыгу… Бережно, стараясь не повредить плеть, еще питающую плод, Мариора приподняла с земли дозревающую тыкву. Кожура у нее была потрескавшаяся, голубовато-серая, с янтарными полосками. Мариоре захотелось подержать ее в руках. Тыква весила больше полпуда и сильно оттягивала руки.

— Ого, какая выросла! — вслух сказала Мариора, тихонько засмеялась и осторожно положила тыкву на место. И почти в это же время услышала сзади:

— Эй! Э-эй!

Кричали так отчаянно, что можно было подумать — случилась беда. Она оглянулась.

Откуда-то из кукурузы к ней, быстро перебирая босыми ногами, поднимая пыль, бежала девочка лет двенадцати в длинном сером платье. За спиной ее мотались тонкие косички. Девочка махала руками и что-то сердито кричала.

Мариора, холодея, вдруг поняла: ее просто гнали с бахчи! Девочка подбегала. Мариора узнала в ней Кучукову дочку. Она круто повернулась, опустила голову и быстро пошла дальше по дороге.

Небо с утра было голубое и совсем чистое. Но сейчас откуда-то набежала мягкая серая тучка. Брызнул короткий дождь. Мариора укрылась от него под выросшим у дороги абрикосовым деревом. А когда снова выглянуло солнце, зелень на полях точно засветилась, а земля стала черной, словно каракуль.

Казалось, дождь заодно вымыл и душу Мариоры. Она забыла о Кучуках и завороженно смотрела кругом. Как давно она не была в поле! И как хорошо тут! Ведь чего-чего только нет на их земле! Взять бы сейчас сапку и пойти рыхлить землю, такую мягкую, черную! Да сейчас уже не рыхлить, убирать урожай надо… Повязать бы туго косынкой волосы, взять серп и резать и складывать на каруцу упругие и сильные, располневшие от початков кукурузные будылья, пахучие арбузы и дыни, которые чуть тронь — потечет густой, как мед, сок…

Мариора вдруг почувствовала, как страшно истосковалась она за этот год по земле. Не хотелось уходить с поля. Она свернула на стерню, осторожно ступая, чтобы не исколоть босые ноги, подошла к омету, с трудом вытащила из омета охапку соломы, бросила на землю и села. Рядом, за межой, начинался подсолнух. Мощные стебли поднимались высоко к солнцу, поворачивая к нему головы с черными зернами, Мариора сорвала подсолнух, стала грызть еще мягкие семечки. Было и радостно, что она здесь одна, и грустно.

Незаметно, усталая, она заснула.

Ночной воздух был теплый и удивительно густой. Казалось, что безлунное небо опустилось и почти касается земли; это оно скрыло от человека деревья, кусты, сровняло дороги и скупо расступается перед ним, освобождая путь всего шага на два, не больше.

По дороге к боярским бахчам шли братья Греку, Дионица Стратело и Николай Штрибул.

Налево тянулась боярская кукуруза, высокая, в рост человека. Направо — кукуруза сельчан, много ниже.

На днях Кир и Виктор пололи кукурузу. В имение возвращалось боярское стадо. Пастух недоглядел, и рыжая корова вломилась в кукурузную полоску Греку и стала есть верхушки самых сочных, набухших початками стеблей.

— Ах ты, дьяволица! — закричал на нее Виктор и замахнулся сапой.

— Подожди! — остановил его Кир.

У дороги валялся веник. Верно, кто-то нарезал в лесу, да и потерял дорогой. Запасливый Кир достал из кармана бечевку. К одному концу привязал веник, на другом ловко сделал петлю. Подкрался к корове, минута — и веник болтался у нее на хвосте.

Пастух не заметил этого. В имении корова попалась на глаза Тудореску. Он стоял во дворе, курил и смотрел, как стадо возвращается на скотный двор.

— Черт знает что! — возмутился он и подозвал пастуха, одноглазого Трофима.

— Разве за всем доглядишь? — оправдывался тот. — То, верно, Штефана Греку ребятишки, сельские. Я видел, они ее со своего поля гнали. Озорники!

— Мерзавцы! Над животными издеваются! — сказал Тудореску и послал в село дворника Диомида.

А вечером к Греку пришли полицейские, «сапоги», как прозвали их за то, что даже за одной девушкой они ухаживали вместе. Они нехотя побили братьев резиновыми дубинками, приговаривая:

— Хоть с хвостом, а боярыня. Не знаете? — и ушли.