Нинель Громыко - Дойна о Мариоре

С тех пор они поняли хитрость богатых и больше не попадались им.

А скоро они всех злых людей прогнали и все богатства на земле поровну между бедными людьми поделили. И стали все жить хорошо. Вот и сказке конец, — торопливо закончил Тома. — Теперь пусти меня, девочка.

— А это правда?

— Что, сказка? Разве сказка правдой бывает? Люди сказки придумали, чтоб жить веселей было.

— Эту сказку ты придумал, татэ?

— Нет, ее старики придумали. Давно люди про волю мечтают…

— Воля — это хорошо?

— Хорошо… Воля — это когда человек сам себе хозяин. Это самое дорогое, девочка. — Отец нахмурился. — В Татарбунарах [8] Татарбунары — местечко на юге Бессарабии. В 1924 году здесь вспыхнуло мощное крестьянское восстание (охватившее также близлежащие села) против оккупации Бессарабии боярской Румынией. Восставшие захватили власть в свои руки и объявили в Татарбунарах советскую республику. Но восстание было потоплено в крови. Сотни повстанцев были убиты, сотни сосланы на каторгу. ее все добивались… Сколько людей головы положили! Да она, воля, видно, не для нас… — Тома надел шапку. — Ну, я пойду. Засни, девочка.

Вернулся Тома очень скоро, Мариора еще не успела заснуть. Он тяжело сел на лайцы, на немой вопрос Александры безнадежно махнул рукой.

— Нирша говорит: «Продал уже зерно, за наличные». Небось просто боится нам с дочкой в долг продавать. Думает, не расплатимся…

— Что ж ты теперь станешь делать? Пахать-то будешь? — упавшим голосом спросила Александра, подсаживаясь к Томе.

— Буду… Может, все-таки достану у кого-нибудь.

Молдавия почти вся на холмах. Крутые или пологие, в узеньких разноцветных полосках крестьянских наделов или в однотонных бескрайних боярских посевах, кое-где украшенные виноградниками, садами и стройными тополями, они семьями разбрелись по молдавской земле, островерхими шапками стали у горизонта.

И между ними, то изгибаясь змеей, то вытягиваясь в ровную, сверкающую на солнце стрелку, бежит в неширокой долине Реут.

Мариора стоит на холме. Обута она в постолы, в белые, овечьей шерсти чулки. Большой, истрепанный до бахромы, повязанный по-молдавски платок плотно охватывает маленькое подвижное тело, прикрывает от ветра лоб, щеки, углы рта и оставляет снаружи только пуговку носа да большие любознательные черные глаза.

Мариора смотрит на долину. На склоне раскинулось родное село. Белые с голубыми каемками на углах и камышовыми крышами касы. Как интересно смотреть на них отсюда, когда они кажутся не настоящими, точно для ласточек сделаны! А чуть левее и ближе, на другом склоне холма виднеется боярская усадьба. Большой белый дом с красной крышей, дворовые службы, сбегающий по склону сад, голубой купол маленькой церкви, такой же голубой глазок пруда под холмом.

С каждым днем все больше чувствуется весна. Начали распускаться вишневые и абрикосовые деревья. Они кажутся отсюда маленькими нежно-зелеными метелками.

Как хорошо, что отец взял Мариору с собой в поле! Впрочем, он и сам доволен этим; говорит, что нельзя каждый день оставлять ребенка у чужих людей, если нечем отплатить им.

Мариора оглянулась. Вол, опустив голову, точно искал что-то в борозде, шел тяжело и медленно; отец налегал на соху и с трудом вытаскивал ноги из жирной и влажной земли.

После наводнения у Мариоры всегда был полон карман ракушек. Она села на дорогу и стала раскладывать их перед собою — белые, с затейливыми узорами из темных крапинок.

За холмом застучали колеса. Вынырнула сытая лошадь, запряженная в бидарку. В ней сидел боярин Тудореску в сером пальто.

«Ракушки раздавит!» — испугалась Мариора и бросилась собирать их.

— Домнуле! — вдруг громко закричал отец. Оставив соху и сняв шапку, он побежал к дороге. Лошадь трусила все той же сытой рысцой. Тома выхватил Мариору чуть не из-под копыт.

— Смотрел бы за девчонкой, — сердито сказал боярин густым голосом. — Еще немного — и под колеса…

Тома легонько шлепнул дочку, тревожно покачал головой и поклонился боярину:

— Добрый день, домнуле Тудореску!

Боярин повернул к Томе свое красивое белое лицо. Отец мял шапку. На губах его появилась жалкая улыбка.

— Домнуле Петру… зерна бы… Сеять нечем. Дом вода унесла. Одолжили бы… И на постройку…

Боярин, глядя с высокой бидарки на Тому, на Мариору, с сомнением покачал головой.

— Вол твой?

— Кучук дал. На четыре дня.

— Другой скотины нет?

— Нет. Уж вы бы, домнуле Тудореску…

— Да ведь дай тебе, когда вернешь?

— Постараюсь… Может, отработаю…

— А, с тобой связываться! — с досадой сказал Тудореску и тронул вожжами лошадь.

— Домнуле Тудореску! — с отчаянием крикнул Тома и схватился за колесо. Боярин остановился. — Пожалейте! Девочка — сирота…

— Вечно вас жалей. Что я? — Боярин помолчал. — Ладно, проса дам. Когда отработаешь?

— Домнуле! — Тома закусил губу и беспомощно взглянул на дочь, точно она могла помочь ему.

Тудореску снова тронул лошадь, поехал шагом. Тома шел рядом с бидаркой. Мариора уже не разбирала слов: понимала только, что боярин говорит нехотя, а отец молчит и покорно кивает головой.

Отец вернулся скоро, покрасневший, улыбающийся. Вытер рукавом пот со лба, схватил Мариору под мышки, поднял высоко над головой.

Мариора улыбнулась, хлопнула ладошками, запустила пальцы в спутанные волосы отца. Тома опустил Мариору и сам сел на землю.

— На посев зерно будет. Помог Тудореску! Денег на постройку касы тоже даст. А скотину у Кучука еще попросим — допахать. Ну, а за несколько лет незаметно отработаем.

Мариоре на всю жизнь запомнилось счастливое, мокрое от пота лицо отца. В первый раз за последнее время она засмеялась весело и громко и прижалась к отцу.

— Татэ, ты рад?

— Конечно, рад, — улыбнулся тот.

— Ты волю нашел, татэ? — Она вспомнила сказку о Фэт Фрумосе.

— Волю? — Отец помрачнел и улыбнулся уже совсем по-другому — растерянно и жалко. — Нет, девочка, какая там воля!..

Он легонько оттолкнул дочь, встал и медленно пошел к волу.

Звонок раскатился по большим комнатам, залитым полуденным солнцем, по просторной передней, проник в кухню.

Кухарка, низенькая женщина со скучным взглядом красноватых, как у кролика, глаз, сняла с плиты кастрюлю с молоком, чтобы не ушло, проворчала: «Оглохла, что ли, эта девчонка?» — и выбежала на двор.

Просторный двор был обнесен каменной изгородью. Тут было чисто и безлюдно. Даже трава, выбитая метлой и ногами, выгоревшая от солнца, казалось, тоже рада была спрятаться.

— Мариора, дрянь ты этакая, куда запропастилась? Боярин требует! — крикнула кухарка.