Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Это верно, — согласилась Лида. — Поговорили вы со мной, и как-то на душе легче стало. Рассказали бы, Татьяна Тимофеевна, как у вас все складывалось поначалу в том северном стойбище? Может быть, и мне так же придется...

— Ну что ты! Тебе уж так не придется, — возразила Котова. — Нынче уж и Север не тот, и люди там не те.

— Все-таки интересно, как у вас началось, — настаивала Шарова.

В это время позвонили к обеду.

Оказавшись невольно свидетелем встречи двух врачей, я уже до самого Николаевска не расставался с ними.

А когда вечером мы снова собрались на корме полюбоваться розовым от заката Амуром, Татьяна Тимофеевна начала свой рассказ.

...Возле юрт, до половины заметенных снегом после вчерашней пурги, дремали собаки. Когда Татьяна Тимофеевна пробежала вдоль улицы, они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Незаметно прибавляя шаг, она с опаской поглядывала через плечо на собак, все еще ожидая, что они вот-вот кинутся вслед. На краю стойбища, где стоял в одиночестве бревенчатый домик, остановилась, перевела дух, потом сильно толкнула ногой дверь. В сенях зажгла жарник-коптилку и осторожно, чтобы не задуло, перенесла в комнату. Скинув полушубок, присела на краешек стула и с грустью посмотрела на столик, где на белоснежной марле лежали хирургические инструменты, шприц, металлические коробочки, склянки с разноцветной жидкостью. Тусклый, пляшущий язычок коптилки отражался в блестящем металле, дробился на мелкие трепещущие блики.

Вдоль стены, оклеенной старыми газетами, стояли три узкие койки, которые Татьяна Тимофеевна недавно выпросила в школьном интернате. Глянув на них, она подумала, что совершенно зря старалась переоборудовать фельдшерский пункт в подобие больнички. Даже из простого любопытства никто из эвенов сюда еще не заглянул.

Котова достала из ящика стола список жителей стойбища и против некоторых фамилий поставила птички. Эти больные особенно нуждались в медицинской помощи. Доктор несколько раз заходила к ним, давала лекарство, но уговорить их лечь в больницу так и не смогла.

За окном пронеслась оленья упряжка. Ветвистые кривые тени от рогов на мгновение мелькнули в комнате и тотчас же исчезли. Татьяна кинулась к окну, отодвинула марлевую занавеску, но успела увидеть только снежный вихрь.

Пошел второй месяц после ее приезда в стойбище. До Котовой здесь два года работала фельдшерица Тося Борина. Передавая доктору свое немудреное медицинское хозяйство, Тося предупредила Татьяну Тимофеевну, что ей здесь придется «несладко». Люди они хотя и добрые, эвены, но медицину нашу не признают!

Слова Тоси сразу насторожили, но в душе Татьяна не слишком верила им. Одно дело, когда больных лечит фельдшер, другое — когда дипломированный врач!

Однако вскоре Котова убедилась, что Тося была права.

Несмотря на все попытки, ей удалось госпитализировать всего одну-единственную старуху с воспалением легких, да и то ненадолго. Когда Котова запретила ей курить и отобрала трубку, старуха угрюмо и обиженно промолчала; но стоило доктору на часик отлучиться, — эвенка сбежала в свою холодную и прокопченную юрту. Сколько ни упрашивала ее Татьяна вернуться в больницу, та и слушать ничего не хотела.

Котова обратилась к родным бабушки, объяснила им, что у нее очень опасная болезнь, и если оставить ее в юрте, она может умереть.

— Пускай, — совершенно спокойно ответила дочь старушки, — она и так много живет; наверно, хватит ей...

Назавтра, посетив больную, Татьяна застала в юрте шамана. Узкоплечий, сутулый, нечесаный, похожий на филина, он сидел у изголовья старухи, торопливо постукивал высушенной лисьей лапкой в плоский бубен и что-то непонятно приговаривал. Котова слышала о местном шамане, но увидала его впервые, и ей стало жутко. Взяв себя в руки, она спросила:

— Ну как, помогли бабушке?

— Наверно. — И добавил: — Так ей помирать легче.

По спине у Котовой пробежала дрожь. Постояв минуту в нерешительности, она подбежала к шаману, схватила его за шиворот и вытолкнула вон.

— Колдун старый! — закричала она, совершенно не помня себя.

А когда пришла домой, — заперла на задвижку дверь и всю ночь просидела на койке, дрожа от страха.

К счастью, все обошлось. Никто из эвенов не говорил о столкновении доктора с шаманом, да и сам он не поднял шума, решил промолчать. Спустя две недели, когда бабушка начала поправляться, многие в стойбище, особенно женщины, стали относиться к Котовой с доверием и впервые назвали ее: «Танька-дохтур».

Это прозвище так быстро распространилось, что даже детишки из интерната, встречая Котову на улице, кричали ей: «Здравствуй, Танька-дохтур!»

«Ладно, пускай», — думала Котова и взяла себе за правило называть эвенов только по имени-отчеству. Возможно, это когда-нибудь и наведет их на мысль обращаться уважительно и к доктору.

Но вскоре произошел новый случай, чуть было не поколебавший доверия к Татьяне Тимофеевне.

У Прохора Солодякова белый олененок наколол ржавым гвоздем копытце. Почему-то эвен решил принести олененочка в больницу к «Таньке-дохтуру».

— Я ведь, Прохор Иванович, не ветеринарный врач, — пробовала было возразить Татьяна Тимофеевна. — Я только людей могу лечить...

— Он все равно что человек, — серьезно сказал Солодяков. — Белый укчак, если хочешь, много больше человека понимает: в пургу спасает его, в большую воду тоже самое спасает. Во всем стаде он один у меня. — И стал рассказывать, как дорого ценят эвены белого верхового укчака, как растят они его для свадебного подарка сыну или внуку. — Так что, Танька-дохтур, помоги олененочку.

Котова видела, как худо ему, бедненькому: он корчился от боли, судорожно сучил наколотой ножкой, и в больших выпуклых глазах его стоял ужас. Татьяна ощупала пышущие жаром копытца и, обнаружив в почерневшей от крови ранке кусок ржавого гвоздя, быстро щипцами извлекла его оттуда, смазала ранку йодом, туго забинтовала. Потом ввела противостолбнячную сыворотку.

Татьяна Тимофеевна мало надеялась, что все это поможет олененку, у которого, видимо, началось заражение крови, но, перехватив печальный, ожидающий взгляд Солодякова, сказала:

— Все, что нужно, я ему сделала. Подождем день-другой, там видно будет. — И добавила тихо: — Жаль, конечно, что слишком поздно принесли олененка, надо бы сразу...

— Так ведь стадо наше далеко кочует, — стал оправдываться Солодяков. — Да пурга двое суток кружила. Как только маленько поутихла, я и поехал к тебе, Танька-дохтур...

Через три дня околел-таки белый олененочек. Ох, и погоревали в юрте Прохора Ивановича! Особенно убивался Колька, внук Солодякова, — из интерната сбежал, целую неделю в школу не ходил.