Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

— Делай что-то, Танька-дохтур! — с нетерпением произнес Ромашкин. Каждая минута ожидания была ему в тягость. — Если сама не можешь, можно шамана позвать. Пускай он подольше с духами тундры поговорит...

— Слушайте меня и выполняйте, что я буду вам говорить! — резко оборвала его Котова. — Берите вот в этом месте руку Прохора Ивановича и полегонечку тяните ее к себе. Повторяю: полегонечку. Сейчас будем лечить Прохора Ивановича...

Она иссекла края раны, остановила кровотечение. Еще несколько коротких движений — и торчащие в ране, как две свечки, отломки улеглись в одну линию. Потом наложила на рану сложенную в несколько слоев марлю. Вдруг она вспомнила, что ни гипса, ни лубков у нее нет, и на мгновение задумалась. Но тут взгляд ее упал на фанерную полочку, приколоченную над рукомойником. Подбежала, сорвала фанеру, переломила ее, наложила с двух сторон на больную руку Прохора фанерки вместо лубков, забинтовала.

Уже была глубокая ночь, когда при помощи своих «ассистентов» перенесли больного на койку. В палате воцарилась тишина. Эвены тут же уселись на корточки и достали свои трубки, намереваясь закурить.

— Нельзя курить, — сказала Татьяна. — Можете идти домой. А за помощь — большое спасибо.

Подталкивая друг друга, они вышли из больницы. А на улице громко между собой заспорили, — видимо, обсуждали операцию, в которой приняли горячее участие.

У Татьяны Тимофеевны на душе все еще было тревожно. Она легла на соседнюю с Прохором койку, прислушиваясь к каждому его вздоху. Несколько раз вставала, проверяла повязку на руке, щупала лоб, не поднялась ли температура. Больше всего боялась, что появится сильный жар, — это плохой признак. Когда она уже в третьем часу ночи задремала, сквозь слабый сон откуда-то издалека донеслись до ее слуха слова: «Укус хищника. Яд. Гангрена». Она проснулась, кинулась к Прохору. К ее радости, он крепко спал: дыхание было глубокое, ровное.

Едва забрезжил рассвет, в больницу прибежала Настя.

— Живой он? — спросила она шепотом.

— Спит!

Настя тихонечко подошла к постели отца и с минуту вглядывалась в его бледное лицо, словно не верила, что он живой.

— Наверно, спит, — сказала она тихо и присела на край койки.

Пришли Ромашкин с Поповым, постояли в палате и, уходя, сказали, если снова понадобятся Таньке-дохтуру, пусть пошлет за ними, быстро прибегут.

— Спасибо, — поблагодарила Татьяна Тимофеевна. — Теперь, думаю, у Прохора Ивановича все в порядке будет, так что вы мне не понадобитесь.

Но она ошиблась.

Был только восьмой час вечера, а стойбище уже окутали сумерки. В большинстве юрт погасли огоньки. Лишь в большом доме напротив, где помещался школьный интернат, в окнах горел неяркий свет. Несмотря на жуткий холод, Татьяна несколько минут постояла в белом халате на улице, подышала свежим морозным воздухом. Вернувшись в палату, подбросила в печку сухих еловых полешек и села около трескучего огня. Тут впервые за весь день почувствовала голод. Прошла на кухню, чтобы разжечь примус и вскипятить воду в чайнике. В это время услышала жалобный голос Прохора, звавшего дочь.

— Настя, Анкифку зови, Настя... Пусть его с духами тундры поговорит... Настя...

Татьяна Тимофеевна кинулась к больному.

— Что, Прохор Иванович? — спросила она, присев на краешек койки и придерживая его забинтованную руку.

Прохор открыл глаза, долго непонимающе вглядывался в лицо Котовой и, поняв, наконец, что перед ним не дочь, а Танька-дохтур, испуганно вскрикнул:

— Ты? Зачем пришла?

— Спокойно, Прохор Иванович, спокойно. Пожалуйста, не двигайтесь, — тревожным шепотом говорила Татьяна, слегка обнимая его за плечи, чтобы удержать от лишних движений. — У вас, Прохор Иванович, перелом руки. Надо беречь ее, а то худо будет...

Солодяков закрыл глаза, — видимо, вспоминал, что же с ним произошло, почему вдруг очутился в больнице у Таньки-дохтура.

— К себе в юрту пойду! — сказал он и, сбросив ногами одеяло, сделал резкое движение, чтобы встать.

— Ну Прохор Иванович, ну миленький, пожалейте себя! — умоляла она, укладывая его на подушку.

Тогда Прохор потребовал:

— Не хочешь пустить меня, сюда Анкифку зови, пусть покамлает. Тебе не верю, шаману нашему верю! — И, толкнув ее здоровой рукой, хотел встать.

— Лежать, слышите? Лежать! — крикнула она в отчаянии и, навалившись ему на грудь, крепко прижала к постели. «Господи, — подумала она, — как я с ним одна управлюсь? В доме никого нет, помочь некому. Если он вскочит с постели, — повредит себе больную руку. Разойдутся отломки. Начнется гангрена — и дело дойдет до ампутации».

— Пу-сти, Танька-дохтур!

Понимая, что так просто его не успокоить, Татьяна схватила с тумбочки широкий бинт, быстрым движением обмотала им ноги Прохора, потом здоровую руку и привязала концы бинта к железной койке.

— Ты зачем человека вяжешь? — простонал Солодяков, понимая, что Танька-дохтур с ним не шутит. — Не стыдно тебе...

— Не могла я иначе, Прохор Иванович, — как можно мягче сказала она и, сев на меховой коврик, закрыла руками лицо и заплакала.

Поздно вечером, когда она поила его чаем с блюдечка и Прохор снова начал было говорить о шамане, Татьяна, чтобы не сердить старика, придумала сказку о том, как пастухи сперва обратились к шаману Анкифке. Тот поколотил в бубен, поговорил с духами тундры. Духи как раз и велели отрезать Прохору руку. Однако пастухи с ними не согласились. Решили привезти Прохора Ивановича в больницу.

«— Вот, Танька-дохтур, дело у нас какое, — сказал Индогин. — Можешь, нет ли нашему человеку руку вылечить?

— Конечно, могу! — отвечаю Никите Петровичу. — Какой же он будет охотник и пастух без руки? Кладите Прохора Ивановича на стол. Операцию сделаем ему, и все ладно будет!»

Потом рассказала, как при помощи эвенов делала операцию. — Так что, дорогой мой, теперь все от вас зависит. Будете лежать спокойно, слушаться меня, — глядишь, недельки через две поправитесь. Ну как, договорились?

Солодяков угрюмо молчал.

Татьяна Тимофеевна подумала, что он попросит освободить его от марлевых пут, которыми накрепко приторочила его к кровати, однако эвен ни словом не обмолвился. Видимо, принял это, как должное...

— Вот так это у меня и началось, — заключила свой рассказ Котова. — Бежали годы, всем сердцем привязалась я к своим эвенам. В день, когда стойбище отмечало мое пятидесятилетие, Прохор Солодяков, уже глубокий старик, пригнал для меня белого оленя. В первый раз нарушили древний обычай — подарили белого верхового укчака женщине.

— Может быть, и моя жизнь так же начнется на Дальнем Севере, — тихо сказала Шарова.