Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

Вскоре случилась у Прохора Ивановича новая беда: заболела дочь Настя. Стирала на морозе белье, простудилась и слегла. Котова нашла у нее острый радикулит и, чтобы хоть немного облегчить боли, сделала ей втирание змеиным ядом. В это время из тундры приехал Солодяков. Посмотрел злыми глазами на доктора и заворчал:

— Нехорошие запахи в юрте! Сдохнуть можно!

Татьяна Тимофеевна решила промолчать.

— Чем мажешь ее?

— Это змеиный яд, очень помогает...

— Что говоришь ты?

— Змеиный яд! — более громко повторила она.

Прохора точно обухом ударило. Он несколько секунд постоял, потом кинулся к доктору, выхватил у нее из рук бутылочку и выбежал из юрты.

— Что вы делаете, Прохор Иванович?! — закричала Котова и побежала за ним вслед.

Прохор размахнулся и так далеко забросил бутылочку, что Татьяна добрых полчаса рылась в сугробе снега, — так ничего и не нашла.

— Вы не имеете права так делать, — сквозь слезы дрожащим голосом говорила она. — Я пожалуюсь в сельсовет товарищу Индогину.

— Когда змей оленя под копыто ужалит, олень сразу дохнет, — сказал Прохор. — А ты Насте даешь...

Как ни пыталась она объяснить, что змеиный яд очень полезное лекарство, Солодяков и слушать не хотел.

Татьяне осталось уйти.

...Медленно, тоскливо шло время. После своей ссоры с Прохором Татьяна ходила сама не своя. Несколько раз к ней тайком забегала Настя, просила не обижаться на отца. «Это он злится на тебя за белого олененочка. Я говорила ему, что ты вовсе не виноватая, что околел олененочек. «Меня вот, — говорю ему, — Танька-дохтур вылечила. Все боли у меня прошли, и я здоровая стала». Молчит. Видит, что правду говорю».

Слова Насти несколько ободрили, но на душе было невесело. Особенно томили долгие зимние вечера. Садилась читать — не читалось. Как-то в один из таких вечеров, когда за окном завывала метель, Татьяна, шагая из угла в угол по своей крохотной комнате, вспомнила, что еще ничего не писала ни родным, ни подругам. Из Москвы их ехало четверо молодых врачей. В Хабаровске, прощаясь, поплакали, пообещав друг другу писать. Когда Татьяна смотрела в записной книжке адреса своих подружек: «Ургал», «Анюй», «Кульдур» — эти названия далеких, неведомых мест, раскинутых по всему краю среди тайги и сопок, звучали почти таинственно. А что значит ее «Анивчай»? Как перевести это местное слово по-русски, не знала даже учительница, прожившая в Анивчае две зимы.

«Ничего пока не буду писать, да и не о чем!» — решила Татьяна и стала укладываться спать. Погасила лампу. Долго лежала в темноте с открытыми глазами, думала, с чего начать завтрашний день. Вероятно, он будет похож на все предыдущие, и от этой мысли Татьяне делалось нехорошо. Вдруг громкий лай собак заставил вздрогнуть. Татьяна соскочила с постели, второпях оделась, накинула на плечи полушубок и вышла на улицу. Вдали был слышен дробный стук оленьих копыт. Из тундры мчалась упряжка с нартами. Вот она пронеслась у подножия горного хребта, потом резко повернула вправо. Вот уже вымахнула на тропу, ведущую в стойбище.

Из юрт выбегали люди.

— Опять беда, наверно? — услышала Котова чей-то тревожный голос.

Не успела она расслышать, какая случилась беда, как к больнице, взметая вихри снега, подскочили олени. Они тяжело и часто дышали, выбрасывая из ноздрей клубы белого пара.

— Прохора Ивановича волчица задрала! — крикнул эвен, вонзая в сугроб хорей и осаживая упряжку.

— Осторожно снимайте его, осторожненько! — распорядился другой, чей голос показался Котовой знакомым.

Котова узнала Индогина. Небольшой, худенький, в мохнатых унтах повыше колен, в меховом жилете и без шапки, он ухватился обеими руками за поворотный шест, стараясь удержать нарту, чтобы не скользила дальше. Лицо Индогина — красное от мороза, ресницы склеены инеем, на усах ледяные сосульки.

— А вот и Танька-дохтур! — крикнул он, когда Котова, сбросив с плеч полушубок, быстро подбежала к нарте, чтобы помочь нести Солодякова.

Пока его укладывали на стол, Татьяна Тимофеевна засветила две двенадцатилинейные лампы и поставила их у изголовья больного. Быстро надела халат, белую шапочку и принялась мыть руки. Движения ее были спокойны, но бледность лица выдавала волнение. То, чего она с такой боязнью ожидала, пришло: первая операция!

Главное — не теряться! Сохранить спокойствие! Ведь эта ночь может стать решающей в ее жизни!

Прохор Иванович, разметав руки, лежал на спине с закрытыми глазами и стонал жалобно. Сквозь разодранный правый рукав сочилась кровь.

Как только Татьяна Тимофеевна поставила на спиртовку ванночку и бросила туда хирургические инструменты — пинцет, щипцы, ножницы, лопаточку, — эвены, укладывавшие Прохора, отпрянули от стола. Они испуганно посмотрели друг на друга, не зная, что делать дальше, а Елька Ромашкин попятился к дверям, намереваясь выскочить на улицу.

— Назад! — приказала ему Котова. — Назад, к столу! Помогать будете!

Ромашкин безропотно подчинился.

— Танька-дохтур! — произнес он жалостливым голосом, но Котова даже не дала ему договорить.

— Быстро снимите меховые дошки, вымойте хорошенько руки мылом! — И она подталкивала то одного, то другого к умывальнику.

Когда они вытерли полотенцем руки, Татьяна напялила на Ельку Ромашкина белый халат, а Индогину и Попову закатала рукава сорочек повыше локтей.

— Чтоб тихо было! Ни слова! Двое будут держать лампы, а вы, Ельпидифор Иванович, — она посмотрела на Ромашкина, — будете мне ассистировать. Ясно?

— Танька-дохтур, лучше пусти меня на мороз, — просил Елька упавшим голосом.

— Ни слова, — слышите? Будем спасать Прохора Ивановича! — сказала она уже не так строго, но по-прежнему твердо.

Татьяна Тимофеевна ножницами срезала рукав с Прохоровой меховой дошки и швырнула в угол. Обнажив руку, она увидала пониже локтя кровоточащую рану. В глубине раны виднелись обломки разошедшейся в стороны кости и следы острых волчьих зубов.

— Как же это с ним случилось? — спросила она Ромашкина.

Тот стал сбивчиво объяснять:

— Волчичка хотела важенку задушить, да Прохор подоспел. Тогда волчичка на Прохора кинулась. Однако он успел ножичком ее запороть. Верно, и волчичка мало-мало его покусала...

В дрожащих руках Индогина и Попова лампы светили плохо. Огонь то вспыхивал, поднимаясь до половины стекла, то почти потухал.

Татьяна Тимофеевна понимала, какая ответственность лежит на ней. В каждом учебнике, на каждой лекции неизменно указывалось, что такие раны почти всегда вызывают гангрену. В подобных случаях приходится думать не столько о спасении руки, сколько о жизни человека. Единственный выход — ампутация. Зашивать такие раны наглухо нельзя... Ей вдруг стало жаль Прохора. Какой же он пастух и охотник без правой руки? Кроме того, она была уверена, что, как только она прикоснется пилой к Прохоровой руке, ее и без того напуганные «ассистенты» побросают лампы, убегут, оставят одну. Возможно, ей удастся остановить их, вернуть к столу, но что скажут завтра о молодом докторе в стойбище? Что скажет сам Прохор Солодяков? Он возненавидит ее, оставшись одноруким...