Давид Самойлов - Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х [litres]

Когда я вверился бесстрастным волнам рек,
Я не был, как всегда, влеком бичевщиками.
Индейцы-крикуны направили мой бег,
Бичевщиков прибив над косяками.

Теперь уже ничто не трогало меня –
Фламандское зерно и английская пряжа,
Когда с командою окончилась возня,
Я плыл по воле Рек, лишившись экипажа.

В свирепой толчее, дрожа от торжества,
Как мозг младенца глух, я мчал другую зиму,
И расшвартованные полуострова,
Напора не сдержав, проскакивали мимо.

Меня благословил упругий ураган.
Как пробка я плясал, не зная дня и ночи,
Забыв средь жерновов, что катит океан,
Дурацких фонарей расплывчатые очи.

Зеленая вода текла в мое нутро,
Как мякоть яблока, мне это сладко было.
И хрупкие рули слизнула, как перо,
И пятна черных вин с блевотиной отмыла.

С тех пор я был пленен поэмою морей,
Притихнув, я глотал настой созвездий млечных,
Где голубой водой плывет без якорей
Продолговатый труп в своих скитаньях вечных;

Где, вдруг окрасив синь, и тихий ритм, и бред
Сильнее ваших лир, забористей, чем зелье,
В напруженной тиши горчайший брезжит свет
И бродит рыжина любовного веселья.

Я знаю смерч, прибой, водоворот, борей
И небеса, грозой расколотые с краю,
Зарю, смятенную, как стая сизарей,
И то, что никому увидеть не желаю.

Я видел низкое светило по утрам
И сгустки синие его лучей безмолвных;
Я видел, как актеров древних драм,
Трепещущие лопастями волны.

Я бредил, весь в снегах, в зеленоватой мгле,
О поцелуях волн, медлительных и жгучих.
В круговращеньи сил, неведомых земле,
Я видел синеву их фосфоров певучих.

Я месяцы бродил за валом сквозь туман
(Меня топтал прибой, как стадо в истерии),
Не ведая тогда, что грузный океан
Одышливо падет у светлых ног Марии.

С цветами я мешал глаза пантер, когда
Невиданных Флорид я озирал угодья.
И зрел, как радуги стремят через стада
Сквозь горизонт морей упругие поводья.

Я знаю смрад болот, подобье старых мреж,
Гниющих в тростниках, как труп Левиафана [107] Левиафан – морское чудовище, упоминаемое в Библии. ,
Стремительный обвал глухой воды, и меж
Далеких падунцов возникнувшие странно

Бесцветные солнца, и небо из углей,
И посреди мелей в коричневых лиманах
Чудовищные сны: паденье вшивых змей
Со скрюченных ветвей, запутанных в дурманах.

Мне б детям показать поющие стада
Золотоперых рыб. Не зная о причале,
Весь в пене лепестков я был. И иногда
Рассветные ветра полет мой отмечали.

Порой, устав от всех широт и полюсов,
Баюкали меня морей печальных стоны,
Дарили мне цветы оранжевых лесов.
И я, как женщина, коленопреклоненный,

Качаясь на борту, не прекращал свой путь,
Где, не пугая птиц, пришедших в исступленье,
Неосторожный труп, задумавший соснуть,
Попятившись вползал сквозь хрупкие крепленья.

И вот, как черт космат, покрыт морской травой,
Я тот, кто у смерчей заимствовал прическу.
Ганзейский монитор и парусник кривой
Не в силах выловить мой кузов, пьяный в доску.

Свободный, я летел сквозь синеватый свет,
Багровый небосвод тараня, точно стены,
Покрытые везде – вот лакомство, поэт! –
Лишайниками солнц или соплями пены.

Весь в пятнах плоскостей, безумная доска,
Сопровождаемый веселыми коньками,
В то время как Июль ударом кулака
Воронки заставлял синеть меж облаками;

Я, слышавший Мальштрем [108] Мальштрем (Мальстрем) – опасный для мореплавателей водоворот у берегов Норвегии. за пятьдесят округ
И бегемота вздох, покинувшего тропы,
Извечной тишиной переболевший, – вдруг
Я начал сожалеть о гаванях Европы.

Я видел острова звездистые и тишь
Бредовых облаков, открытых для ветрила.
В такую ночь ты спишь, изгнанница, ты спишь
В миллионе пестрых птиц, о будущая Сила!

Я много пролил слез. Как все солнца горьки,
Как луны мнительны и как жестоки зори!
О, пусть скорее киль расколется в куски
И хрупкие борта пускай поглотит море!

Нет! Я б хотел узнать Европу, где дитя,
На корточках присев у лужицы студеной,
В пахучих сумерках о чем-то загрустя,
Следит за лодочкой, как мятлик оснащенной.

Я больше не могу, как птица без крыла,
Перегонять суда с перегруженным трюмом.
Я больше не сношу огни и вымпела
И гибкие мосты с их обликом угрюмым.

А у женщин глаза, как ручьи,
запрокинуты в небо…
Они лежат, как забытые вещи,
На полях,
полных зеленого хлеба
И убитых женщин.

За тучами летучими,
За горами горбатыми
Плачет Богородица
Над русскими солдатами.
Плачет-заливается за тучкою серой:
«Не служат мне солдаты правдой и верой».

Скажет она слово –
лист золотится;
слезу уронит –
звезда закатится.
Чует осень долгую перелетная птица.

Стояли два солдата на посту придорожном,
ветром покрыты, дождем огорожены.
Ни сухарика в сумке, ни махорки в кисете –
голодно солдатам, холодно им на свете.
Взяла их Богородица за белые –
нет! –
за черные руки;
в рай повела, чтоб не ведали муки.
Привела их к раю, дверь отворила,
хлеба отрезала, щей наварила;
мол, – ешьте, православные, кушайте дос ы та,
хватит в раю
живности и жита.
Хватит вам, солдатам, на земле тужити,
не любо ль вам, солдатам, мне послужити.

Съели солдаты хлеба по три пайки.
Жарко стало – скинули «куфайки».
Закурили по толстой.
Огляделись в раю.
Стоит белая хата на самом краю.
И святые угодники меж облаками
пашут райскую ниву быками,
сушат на яблонях звездные сети…

Подумал первый солдат
и ответил:

«Век бы пробыть, Мати, с тобою,
но дума одна не дает покою, –
ну как, Богородица,
пречистая голубица,
бабе одной с пятерыми пробиться! –
избу подправить, заработать хлеба…
Отпусти ты меня, Пречистая, с неба».

И ответил другой солдат –
Тишка:

«Нам ружьишки – братишки,
сабли востры – родные сестры.
И не надо, Богородица, не надо мне раю,
когда за родину на Руси помираю».

Не сказала ни слова, пригорюнилась
Пречистая.

И опять дорога.
Опять поле чистое.

Идут солдаты страной непогожею.
И лежит вокруг осень
мокрой рогожею.