Давид Самойлов - Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х [litres]

Она не то чтобы была
Враждебной, но отменно строгой,
Себя с достоинством вела,
Спокойною, но недотрогой.
Как ни старался Спиридон,
В какие ни пускался речи,
Был то печален, то смешон,
То груб, то брал ее за плечи,
То пробовал насчет грудей,
То перся в глубину идей,
И все от цели был далече.
И сколько он ни лопотал,
За все по морде схлопотал
И принужден был снять осаду,
Оставив на сердце досаду.

Он шел на приступ три раз а ,
Но без успеха. И с позором.
Ее спокойные глаза
Не меркнули пред дерзким взором.
Так славой гордые полки
Несут победные знамена,
И стройные летят колонны
На стены и на бастионы,
Где горсть голодных храбрецов
Палит из заржавевших ружей
И дети тащат неуклюже
К мортире черное ядро, –
И славные колонны в прах
Разбиты, как волна о камень,
И над победными полками
Растет позор.

В снегу, в ветрах
Пришла зима. И стало
Просторно сразу и светло.
Мужья с фронтов писали письма,
И наконец-то ей пришло
Письмо. Она разорвала
Тугой конверт. Ведь как ждала,
Ведь как скучала и томилась,
Такою верною была.
И вот письмо – скажи на милость!
Там было почерком чужим
И сквозь сочувствие простое
Сообщено, что смело жил,
И был награды удостоен,
И славные творил дела,
Но пуля жизнь оборвала.

Пускай твердит холодный разум,
Что пищи требует война.
Пускай былинам и рассказам
Дивиться будут времена,
Но если умер кто из близких,
Пускай героем, пусть в громах,
В огнях, оставив след в умах,
Здесь, как ни мысли по-марксистски,
Всегда в тоске жена и мать.
И горе о родных и милых
Любой умеет понимать,
Но, право, описать не в силах.

Жмет на последней скорости
«Виллис», кидаясь в крен.
Вдоль по шоссе на Коростень [114] Коростень (др. – русск. Искоростень) – город в Житомирской области. Согласно летописи, этот центр племени древлян был сожжен княгиней Ольгой в 945 (946) году, так отомстившей древлянам за убийство ее мужа Игоря.
Ветер сбит набекрень.

Струйкой, змейкою вьется
Полинялый флажок.
По полям раздается
Простодушный рожок…

Прости мне горькую досаду
И недоверье к чудесам.
За неименьем адресатов
Я изредка тебе писал.

И знал, что широко отверсты
Глаза бессонные твои,
Что разгадала ты притворство
Несуществующей любви.

Но как бы мог в рассветный иней
Идти по наледи шальной,
Когда бы книжной героиней
Ты не таскалася за мной.

И что ни виделось, ни мнилось
Моей кочующей судьбе,
Ты принимала все как милость,
Не помышляя о себе.

В тот тесный час перед сраженьем
Простуженные голоса
Угрюмым сходством выраженья
Страшны, как мертвые глаза.

И время не переиначишь.
И утешение одно:
Что ты узнаешь и заплачешь
И что тебе не все равно.

Тарахтят паровозы на потных колесах,
Под поршнями пары затискав.
В деревянном вагоне простоволосая
Муза входит в сны пехотинцев.

И когда посинеет и падает замертво
День за стрелки в пустые карьеры,
Эшелоны выстукивают гекзаметры
И в шинели укутываются Гомеры.

Оседлое право на женщину
В войну не сыскало хвалы.
Из Киевщины в Смоленщину,
Из Гомельщины на Волынь
Мятутся солдатские тысячи.
Любовь и для них отыщется,
Но горькая, как полынь…

В наградах и ранах –
Штык да сума –
В шинелишке драной
Он входит в дома.
И справная баба безоговорочно
Признает хозяином запах махорочный.

«Быть может, и так
скитается, мучится!..» –
Подумает белая, как Троеручица [116] Троеручица – икона Божией Матери с младенцем, где в нижней части под правой рукой Богоматери изображена человеческая кисть. .
Быть может, осудят и нас времена,
Быть может, и нас развенчают когда-то,
Но в бабе
Россия воплощена
Для тесной души солдата.

И губы целуя красивые,
И очи лаская – смородины,
Он снова в своей России,
Он дома, он снова на родине,
Он снова в уютном и теплом
Дому,
где живет постоянство…

А там,
за темными стеклами, –
Неприбранное пространство.
А там, за темными стеклами, –
Россия,
с войною, с бедою;
И трупы с слепыми глазами,
Залитыми водою.
И мельницы, как пугала,
Закутанные в рогожи,
И где-то родимый угол,
И дом почти такой же.
И там – почти такой же –
Солдат, усталый и черный,
Лежит с твоею бабой,
Податливой и покорной…

Я душу с тоски разую.
Закрою покрепче двери,
Чтоб мучить тебя, чужую,
За то, что своей не верю,
За то, что сто лет не бачил,
Какая ты нынче стала,
За то, что холод собачий,
И дождь, и вороньи стаи,
И псы цепные брешут,
В ночи чужого чуя,
И реже все
и реже
Над нами сны кочуют.

И нет, не жить нам снами,
Покуда беды дуют
И вся Россия с нами
Во весь простор бедует!

Как смеют женщину ругать
За то, что грязного солдата
Она к себе пустила в хату,
Дала попить, дала пожрать,
Его согрела и умыла
И спать с собою положила
Его на мужнину кровать?

Не потому, что ты хорош,
А потому, что сир и жалок,
Она отдаст последний грош
И свой свадебный полушалок
За синеватый самогон,
Чтоб ты не в такт тоске-баяну
Стонать полы заставил спьяну,
Стуча зубастым сапогом.

И ей не нужен твой обман,
Когда ты лжешь, напившись вдосыть.
Любви не ждет, писать не просит.
(Уже звучат слова команд,
И ветер издали доносит
Лихую песню сквозь туман.)

А после, на ночном привале,
Тоску сердечную скрывая,
Бахвалясь перед дураком,
Кисет с дареным табаком
Достанешь ты из шинелюхи.
И, рыжеватый ус крутя,
Промолвишь, будто бы шутя:
– Да что там бабы… Бабы – шлюхи…

Прости, солдат, мой грубый стих.
Он мне напомнил те минуты,
Когда супротив нас двоих
Ломились немцы на редуты.
И пулемета злая дрожь
Тогда спасала нас от страха,
И ты, на бинт порвав рубаху,
Был не по-здешнему хорош.

И если нас с тобой, солдат,
Потомки будут видеть чище –
Неверность женщине простят,
Но за неблагодарность
взыщут.