Давид Самойлов - Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х [litres]

Рушники, расшитые цветами.
Хата мелом выбелена чисто.
Здесь живет Мария, как святая,
Хлеб печет и звякает монистом.

Здесь она. И вся как на ладони,
Ласточкой летит неосторожной,
Ручейком, источником, водою,
Зайчиком, упавшим на порожек.

Но, красноармеец, не гляди ты!
Женщине не верь, она как кошка –
К ней приходят хмурые бандиты
Вечерком протоптанной дорожкой.

Им она вчерашних щей согреет,
Все она расскажет им про наших,
И они, пока не посереет,
Будут водку пить из грубых чашек.

О, я бы з а пил, з а пил, з а пил
В суровых зарослях дождя,
Ушел в бессрочный шорох капель,
Где мокнет поле, как нужда.

Где на обломанной макушке
Печальный аист в колесе,
Где исковерканные пушки
Лежат на ковельском шоссе.

И где кресты остановились
Воспоминаньем о страстях,
Где мимо мчит упрямый «виллис»
На перегретых скоростях…

О, я бы з а пил, з а пил, з а пил
В суровых зарослях дождя.
Он хлещет вкось со звоном сабель,
Струю до блеска наведя.

О, злоба уцелевших кровель!
Дожди бессрочные стучат.
Сквозь заросли пришедший в Ковель,
Трезвеет медленно солдат.

Свет фар упирается в ливень.
И куст приседает, испуган.
И белый, отточенный бивень
Таранит дорогу за Бугом [120] Таранит дорогу за Бугом… – по реке Буг проходила граница с Польшей. .

Рубеж был почти неприметен.
Он был только словом и вздрогом.
Всё те же висячие плети
Дождя. И все та же дорога.

Все та же дорога. Дощатый
Мосток через речку. Не больше.
И едут и едут солдаты
Куда-то по Польше, по Польше.

На стенках римские святые
Ведут невинный разговор.
Воздев пространства завитые,
Пылит торжественный собор.

Старух головки черепашьи,
Молящих о своих делах.
Теней, одетых по-монашьи,
Неразговорчивость в углах.

Не та ли высохшая глина,
Соборной ставшая скалой,
В вонючих лагерях Люблина [122] В вонючих лагерях Люблина… – в окрестностях польского города Люблина находился концлагерь Майданек.
С людскою смешана золой?

Где Польша бунтов и восстаний?
За занавеской тишины
Живут старательные пани,
Торгуют грушами паны.

Нет! Нам был дом немил и проклят,
Когда на дальних рубежах
Звучал орудий первый рокот,
Победу ворогу стяжав.

А здесь, над пыльной позолотой
Едва остынувшей земли,
Приличный пан потертый злотый
Меняет срочно на рубли.

Приказ проверить пулеметы.
Так значит – бой! Так значит – бой!
Довольно киснуть в обороне.
Опять, опять крылом вороньим
Судьба помашет над тобой!

Все той же редкой перестрелки
Неосторожный огонек.
Пролает мина. Свистнут пули.
Окликнут часовых патрули.
И с бруствера скользнет песок.

Кто знает лучше часовых
Пустую ночь перед атакой,
Когда без видимых забот
Храпят стрелки и пулемет
Присел сторожевой собакой.

О, беззаботность бытия!
О, юность горькая моя!
О, жесткая постель из хвои.
Мы спим. И нам не снятся сны.
Мы спим. Осталась ночь до боя.
И все неясности ясны.

А ночь проходит по окопам.
На проволоке оставит клок.
И вот – рассвет. Приедут кухни.
Солдатский звякнет котелок.
И вот рассвет синеет, пухнет
Над лесом, как кровоподтек.

И вдруг – ракета. Пять ноль-ноль.
Заговорили батареи.
Фугасным адом в сорок жерл
Взлетела пашня. День был желт.
И сыпался песок в траншеи.
Он сыпался за воротник
Мурашками и зябким страхом.
Лежи, прижав к земле висок!
Лежи и жди! И мина жахнет.
И с бруствера скользнет песок.

А батареи месят, месят.
Колотят гулкие цепы.
Который день, который месяц
Мы в этой буре и степи?
И времени потерян счет.
И близится земли крушенье.
Застыло время – не течет,
Лишь сыплется песок в траншеи.

Но вдруг сигнал! Но вдруг приказ.
Не слухом, а покорной волей
На чистое, как гибель, поле
Слепой волной выносит нас…
И здесь кончается инстинкт.
И смерть его идет прозреньем.
И ты прозрел, и ты постиг
Негодованье и презренье.
И если жил кряхтя, спеша,
Высокого не зная дела,
Одна бессмертная душа
Здесь властвовать тобой хотела.

«Ура!» – кричат на правом фланге.
И падают, и не встают.
Горят на сопке наши танки,
И обожженные танкисты
Ползут вперед, встают, поют,
«Интернационал» поют.
И падают…
Да, надо драться!
И мы шагаем через них.
Орут «ура», хрипят, бранятся…
И взрыв сухой… и резкий крик…
И стон: «Не оставляйте, братцы…»

И снова бьют. И снова мнут.
И полдень пороха серее.
Но мы не слышим батареи.
Их гром не проникает внутрь.
Он там,
за пыльной пеленой,
Где стоны, где «спасите, братцы»,
Где призрачность судьбы солдатской,
Где жизнь расчислена войной.

А в нас, прошедшая сквозь ад,
Душа бессмертия смеется,
Трубою судною трубя.
И, как удача стихотворца,
Убийство радует тебя.
Уж в центре бросились в штыки
Бойцы потрепанной бригады.
Траншеи черные близки.
Уже кричат: «Сдавайтесь, гады!»
Уже иссяк запас гранат,
Уже врага штыком громят
Из роты выжившие трое.

Смолкает орудийный ад.
И в песню просятся герои.

О Пастернак! О марбургский девятиклассник! [124] Марбургский девятиклассник – Б. Пастернак проучился летний семестр 1912 г. в Марбургском университете у философа Германа Когена (1842–1918).
Вам слишком плоским показался свет,
Где делят всех на белых и на красных
Без прочих отличительных примет.

Нам не уйти от правды гололобой –
Она велит! – и места нет стыду,
И злоба дня святою стала злобой.
Так где же ваша музыка во льду?