Давид Самойлов - Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х [litres]

Едва почуяв облегченье
От ран, повязок и свищей,
Он порешил, что для леченья
Необходимы ряд вещей:
Что не мешают развлеченья,
Прогулки для поднятья сил.
(О большем он и не просил.)
А то средь госпитальной скуки
Совсем, мол, коченеют руки.
Вот разве шефы? Да и те
Сидят недолго в духоте.
Придут, покрутят патефоны,
Подушку подоткнут под бок,
А чтоб «того» – помилуй бог.

И страсть, как воздух разреженный,
Першила в горле. У виска
Стучала жилка. О тоска!
Зачем коварная природа
Раздельно создала быка
И рядом тварь иного рода,
Чье вымя полно молока
И голос полон лжи и меда!

Итак, был вечер. И закат
Все красил земляничным соком,
Звенели голоса ребят,
И все солдаты возле окон
Вдоль улицы сидели в ряд,
Кидая в дом туманный взгляд
И в одиночестве жестоком.
И вдруг вдали… Неужто сон!
Явился долгожданный «он».

Все встрепенулось. Дружный вздох
Заставил пошатнуться древо,
И даже те, кто в сон и в чох
Не верили, узрели: слева,
Слегка опершись на костыль,
В ремнях и брюках комсоставских,
Горячий глаз скосив на штатских,
Сквозь дебри взглядов дев и жен
Неторопливо выплыл «он».
Так только в сказках принц счастливый,
Без свиты, в предвечерний час
Ступал стопой неторопливой,
На подданных склоняя глаз.

А наш любезный Спиридон,
Чтоб дать начало разговору,
Пошел к ближайшему забору,
Через минуту скрылся в дом,
Еще через одну минуту
Обнял счастливицу – Анюту
(Которая пред тем клялась,
Что лучше потеряет глаз,
Чем опорочит добродетель).
Затем припал к ней жадным ртом,
Прижал к себе. А что потом?
Не знаю. Бог тому свидетель.
…………………………………..

Ахметов – местный Торквемада [113] Местный Торквемада – Томас де Торквемада (1420–1498) – основатель испанской инквизиции, славившийся своей жестокостью. ,
По прозвищу Японский бог,
Не то чтоб был умен, но строг,
И знал, что надо, что не надо.
«Что надо» – то внушал он нам,
А «что не надо» делал сам.
………………………………
Он был особый враг любви.
А знал ли сам любовь? Еще бы!
Он ведал страсть одной особы,
Под стать фонарному столбу,
С лицом – припомнишь и в гробу…
(Что если бы сие знакомство
Дало законное потомство?
Узрел бы мир перед собой
Смесь павиана с каланчой.)
И будучи в душе аскет,
Боясь пороков и разврата,
Превыше всех возможных бед,
Грозящих чистоте солдата,
И чтобы не было проказ,
Он начал сочинять приказ.

Ахмет не слишком был речист.
Слова плелись чрез пень-колоду,
Искали броду, перли в воду,
Хромали боком через лист:
«Свершивший прелюбодеянье
Лишится обмундированья
И прочая». Подобный бред
Любовь поставил под запрет.
Но нет! Мети ее метлой,
Гони взашей, забей в колодки,
Ставь сторожей на околотке,
Коли ножом, пили пилой,
Грози, пиши приказы в раже!
Ей наплевать. Она все та же.
Так что ж? Зачем все эти штуки?
– Собака лижет х… со скуки.
И скука корень всех начал,
Я это часто замечал.

Ахметову в ту ночь не спалось.
Едва замкнет глаза на малость,
Задремлет, как уже в глазу
То клоп величиной с козу,
То баба с колокольню ростом.
Смущен таким неблагородством,
Он встал и сильно не в духах
Сказал: «Пройдусь-ка по палатам,
Взгляну, узнаю, как дела там».
И вышел.

Сразу, впопыхах,
Толкая дверь, вбежал дневальный:
«Ахмет идет!» И сон повальный
Мгновенно всеми овладел,
Как в сказке, средь речей и дел.
Иные дулися в картишки,
Чесали зад, читали книжки,
Вели солдатский разговор,
Но сон пришел как приговор
Невинным. Сразу все заснули,
Носами отливая пули.

Пока средь неги и забав
Блаженствовал Сабуров бравый,
Ахметов, пыл и злость собрав,
Как лиходей перед расправой
(О треск бумаг и перьев скрип!),
Строчил решительный рескрипт:
«Изгнать прельстительный соблазн,
А для того глядеть в шесть глаз,
Забить все окна, двери, щели,
Ходячих привязать к постели,
Поставить сторожей у дыр,
Т. д., т. п. и пр. и др.».
Но тщетно, все приказы слабы,
Когда солдат попер до бабы.

Вслед за Сабуровым лихим
С пути свихнулись все иные,
На Гидромедь, в детсад, на Хим
Толпою поползли больные.
На костылях, в гипсах, ползком,
В окно и в дверь в пору ночную,
А надо – так в трубу печную.
Как снежный ком
Росли грехи. Иные б…
Вином поили, смеху ради.
Другим дарили самосад.
Пошли веселье и разврат.

А Спиридон нетерпеливый,
Считая страсть за трын-траву,
Покинул первую вдову
И ринулся, как черт на пиво,
На прочих. Кто бы мог их счесть,
Забывших верность, долг и честь.
Марии, Веры, Анны, Паши,
Татьяны, Ольги и Параши,
Авдотьи, Иры, Тоси, Глаши –
И вскоре целый городок
Лежал, поверженный, у ног
Прельстительного Спиридона,
Повесы, щеголя, лгуна,
Кота, гуляки, б…
Увы! Непостоянны жены,
И в этом не его вина.

Прости меня, моя душа
За вольный нрав, за стиль неловкий.
Я славно жил, я жил спеша.
Без роздыха, без остановки.
И ты всегда со мной была,
В любой ночи, как лебедь, белой
И здесь, под коркой огрубелой,
Как в прежние года, бела.

Но требует роман развитья.
Пусть наш герой хмелен в пиру,
Иные лица и событья
Стремятся к моему перу.
В неровные брега романа
Вплывает наконец «она».
Жена младая – Донна Анна,
Красноуральского Жуана
Сугубо верная жена.

О простота уральских лиц!
Ты не прельстишь огнем и цветом.
Ты ранним утром, ранним летом
Сияешь робкою красой,
Как мир, обрызганный росой,
Как озеро перед рассветом.
Передрассветные глаза
На лицах, и на скулах плоских
Румянец легкий. Так из-за
Далеких гор глядит полоской
Рождающаяся заря,
Высоким слогом говоря.

Вот и она была такой,
Печальной, робкою и нежной.
Кто слышал, как она с тоской
Певала о дороге снежной
В глухой степи, о ямщике,
О доле злой, и по щеке
Слеза катилась белоснежной.

Едва среди лихих страстей
О ней узнал Сабуров бравый,
Он заявил, любимец славы,
Что нет подобных крепостей,
Которых не берут осадой,
Что пять стаканов самосада
Он ставит против трех щелчков,
Что он, Сабуров, не таков,
Чтоб сопли распустить и нюни.
Так заявил он некой Дуне,
Известной в городе б…
И в тот же день Сабуров мой
Явился прямо к ней домой.