Владимир Фоменко - Память земли

— Ты эти штуки брось! — сказал Василий тем же чужим голосом, каким когда-то обругал ее. — Ты мне покамест жена.

Могучей, будто поршень, рукой он согнул ее руку. Люба зажмурилась, толкнула изо всех сил локтем. Она попала в лицо Василию и, ощутив, как из его носа горячо полилась по ее локтю кровь, в ужасе закричала. В кухне отозвались, в пригашенной на ночь лампе выдвинули фитиль, распахнули двери.

Было невыносимо жутко, как в детстве, когда Люба тонула и, выныривая, ударялась головой в днище проплывающей над ней баржи. Василий размазывал кровь, в дверях стоял Дмитрий Лаврыч, над кроватью — Фрянчиха в расстегнутой кофте, с провисшей до живота грудью:

— Сыночек! Чем она тебя?..

— Уйдите, мама, — прохрипел Василий, отворачивая глаза.

Фрянчиха все поняла, обалдело уставилась на Любу:

— Пас-скуда! Девочку с себя строит! Или, может, твоему законному супругу кажный раз проситься? Да я тебе, курве!..

Дмитрий Лаврыч, обхватив жену поперек, отволакивал от Любы, в кухне голосили мальчишки. Люба одевалась. Она натягивала боты, прыгающими пальцами застегивала пуговицы на кожушке. У выходных дверей стояли два аккуратно увязанных мешка и корзина с сухофруктами — Василий утром собирался в Ростов, договорился с шофером, ночевавшим у соседей. Люба обошла мешки, взялась за дверную щеколду, сказала Фрянсковым, что жить у них больше не будет.

Шаг за шагом пошло позорное дело развода, и не в силах Любы было исключить хоть одно действие. К счастью, тетка Лизавета хорошо отнеслась к племяннице. Старая дева, презирающая неведомые ей радости супружества, она сразу потеплела к Любе, оставшейся без мужа.

— Ладно, что хоть скрыню же перевезли туда от меня, — сказала она, снимая с обитой медью дубовой скрыни скатерку и вазу с ковылем, подкрашенным фиолетовыми чернилами. — На скрыне и спать будешь. А трюмо доставят они или заберешь сама?

Люба ответила, что ничего не хочет, но тетка назвала ее дурой и, когда рассвело, за руку повела к Фрянсковым. Другой рукой она тянула за дышло тачку-двуколку. Снятые со старого плуга железные колеса тачки прыгали по колеям, грохотали на всю улицу, а тетка Лизавета шагала степенно и гордо, с высоко поднятой головой.

В доме Фрянсковых их словно бы ждали. Все, даже Гришка с Ленькой, были дома, сидели за чистым столом. У входа, отодвинутые к стене, стояли увязанные мешки и корзина: Василий в Ростов не поехал. Переносье его припухло, лицо было спокойным, он смотрел в окно. Дмитрий Лаврыч и Фрянчиха повернули к вошедшим головы.

— Здравствуйте! — Лизавета слегка поклонилась и сразу выпрямилась. — Мы за вещами… Чего стоишь? — сказала она Любе. — Собирай!

Люба взяла с подоконника свои книжки, вытянула из-под кровати чемодан, положила книжки и остановилась.

— А вот то? — сказала тетка и сама сняла со стены Любино платье. Потом она расстегнула наволочки на взбитых пуховых подушках, оставила на месте розовую, кинула в чемодан Любину зеленую, подошла к трюмо, сдвинула его. Заметив между рамой и стеной провисшую нитку паутины, Лизавета двумя пальцами демонстративно сняла ее и победно глянула на Фрянчиху.

У Любы застилало глаза, она не понимала, чего требовала от нее тетка, где приказывала браться за трюмо. Тяжелое зеркало качалось на своей подставке. Василий с матерью молча наблюдали: грохнет это сооружение или нет. Дмитрий Лаврыч обхватил трюмо, вдвоем с теткой Лизаветой понес из хаты. Во дворе бережно уложил на тачку, и в зеркале отразилось широкое опрокинутое небо, Попросив Любу подождать, Дмитрий Лаврыч взял с колодезного сруба бечевку, зашел в сарай, вывел беленького барашка. Люба, как от волка, шарахнулась от барашка, так посмотрела на тетку, что та и рта не раскрыла. Через забор заглядывали соседи; было воскресенье, все были дома, высыпали во дворы. Дмитрий Лаврыч, ссутулясь, держал бечеву.

— Попали мы, Любаша, в непонятное. — Он вздохнул. — Ну, дай тебе, как говорится, бог.

Люба посмотрела в зажатые тяжелыми скулами крохотные соминые глазки Дмитрия Лаврыча, губы ее дрогнули, и она прошептала:

— Ничего… Мы с вами будем еще заниматься. Вы приходите.

— Нет уж, дочка, спасибо. Видать, мне не светит. А может, передумаешь насчет Васьки?..

Люба взялась рядом с Лизаветой за тачку, пошла к калитке мимо наваленных у сарая бревен, размеченных мужем, обтесанных по шнуру, мимо загибающей в сад широкой тропы, что вела к бывшим Любиным яблоням.

Заседание колхозного правления, начавшееся в обед, длилось уже пять часов.

Согласно инструкции «О переброске станиц и хуторов из затопляемой зоны» порядок выбора нового местожительства был таков: сперва на место должен был выехать председатель колхоза; потом созывалось правление и во главе с председателем обсуждало, подходит или не подходит этот участок; затем надлежало собрать всех членов колхоза, чтобы они поднятыми вверх руками утвердили свою новую родину; и уже после всего место переселения окончательно закреплялось районным, а затем и областным исполкомом.

Первая стадия в колхозе Щепеткова была пройдена — Настасья Семеновна вчера осмотрела место. Сейчас тянулась вторая стадия — заседание правленцев.

За окнами, в свете фонаря, теснились взбудораженные люди. К внеочередным «заседаньям-совещаньям» они уже привыкли и шумели не из-за вопроса, который решался в конторе, а потому, что у них забирали их солому. Сегодня из степного погорелого колхоза Фрунзе пришли за фуражом одиннадцать бычьих упряжек, остановились возле кореновских скирд — огромных, будто трехэтажные дома, по-хозяйски установленных и вывершенных. Так же как к щепетковцам, приезжали степняки во все переселяемые колхозы. Но эта колхозная взаимопомощь, которая представлялась Сергею Голикову его огромным личным достижением и прежде всего достижением партии, приобрела в глазах переселенцев совершенно другой смысл.

«Снимаемся на голые земли, так вместо того, чтобы сочувствие к нам проявить, помочь в переезде, — нас же за глотку!..»

Настасьина кума Фелицата Рагозина, грозя берданкой покойного мужа, не допустила фрунзенских возчиков к скирдам. Фелицату, как верные адъютанты, сопровождали Нинка Ванцецкая и Марфенька Гуцкова. Опешившие возчики отступили и, подогнав арбы к конторе, ждали, что будет, а Фелицата, закинув берданку за спину, потрясала рядом с ними кулаками, сзывая с улицы людей. Наиболее сознательные были на курсах, руководители — в конторе, и вокруг Фелицаты собирался третий сорт.

— Не отпускать солому!

— С казаков дерут, а хохлам преподносют.

— На новосельях не уродится — хохлы нам не позычат.

Марфенька Гуцкова, всегда незаметная, сейчас размашисто жестикулировала, с яростью сообщала, что на тех пустошах, куда председательница вчера в шикарной машине моталась вроде Черчиллихи, повыжгло этим летом даже курай и верблюжью колючку.