Владимир Фоменко - Память земли

— Только, — сказал он, — позади седла.

Рослый жеребец со свистом стегал хвостом, поджимал круп, на который Любе надо было громоздиться при этой красивой, должно быть очень противной, бабе. К счастью, Люба была в лыжных шароварах, в которых еще в техникуме всегда ходила в морозы. Решительно уцепясь за седло, она села позади, на круп, и выпрямилась, подавляя страх и смущение. Голубов, тоже, видимо, смущенный, сказал жене, что ночью вернется, поднялся в стремени на одной ноге, перекинул другую перед собой поверх гривы, опустился в седло. Жеребец, обеспокоенный двойным грузом, неуклюже затоптался, вышел, семеня, за калитку, понес боком, удивленно поворачивая назад голову.

— Давай, Радист, давай, — говорил Голубов.

Спина Голубова в хромовой тужурке была гладкой и скользкой, держаться за нее было трудно; конская тугая кожа передвигалась под Любой, а когда Радист пытался ржать, присасывая ноздрями морозный воздух, Люба чувствовала ногами, собственной кожей вздрагивание его мышц от этого ржания.

Все было необычайно после происшедшего за последние сутки… Радист вскидывал Любу на крутом своем крупе и, высоко задрав голову, поставив вперед уши, шел прямо на луну, сперва улицей хутора, потом над ериком, вдоль скованных льдом камышей. Голубов впереди Любы молчал. Может, думал, что нехорошо получилось, что не следовало ему при жене громоздиться вдвоем с Фрянсковой. Неожиданно он обернулся, подмигнул:

— Держись.

Ударил каблуками под брюхо лошади, резко пригнулся. Люба пригнулась тоже, чтобы не оторваться от его спины, и минуты две ухала под копытами дорога, сливались в одно придорожные камыши — высокие и низкие, густые и редкие, — и Люба неслась, словно бы летела, между луной и этими мелькающими камышами.

Ферма стояла на берегу ерика, среди огромных тополей. Голубов повел Любу, чтоб представить ее коллективу и самому ехать к овцеводам, но кино еще не кончилось, из дальнего сарая, где стояла кинопередвижка, неслась музыка. Порой, не по ходу картины, а настоящий, живой, из сарая вылетал зычный визг поросенка. Голубов приоткрыл дверь. Крутили военный фильм, видимо уже вторую половину, потому что вовсю били немцев. Русский парень садил из автомата в гущу, и немцы, то скрючившись, то широко взбрасывая руки, подпрыгивая, валились один на другого.

— Эк он их! — скривился Голубов и пошел по двору.

— Это же фашисты, — сказала Люба.

— А они не люди?..

Люба поразилась. Голубов — этот горлохват с институтским дипломом — даже о своих хуторянах твердит, что надо, мол, жабры и все пузыри им выдирать… И вдруг — сочувствие эсэсовцам. Люба возмущенно спросила:

— Значит, фашистов не бить?

— Эйшь ты! — сказал Голубов. — Я их бил и еще буду — будь спокойна! Я сейчас не о том.

Он с недоверием оглядел Любу: дескать, стоит ли разговаривать с ней на серьезную тему.

— Я, — сказал он, — говорю о положении человека среди других млекопитающих. Животное рождается — одно зайцем, другое теленком. А человеческий детеныш, он сперва — никто. Ни фашист, ни коммунист. Сосет молоко, дрыгается, и кем ему стать — зависит от среды. Ребятишки в Западном Берлине (мы его, Берлин, три дня брали — двадцать четвертая, шестнадцатая, девятнадцатая дивизии), так вот, детишки, что рождаются там сейчас, может, в эту самую минуту, разве они хоть чем-нибудь хуже наших? Но вырастут в той среде бандитами-международниками. А дай им нашу реальную мечту: ликвидировать пустыню с ее пылякой, с распроклятым «астраханцем» — и сформировались бы из них хлопцы я тебе дам! Никогда б я больше не имел нужды рвать себе душу — получать за них награды. Я награду и за другое получу!

Привычно ухарским движением головы на длинной и крепкой голой шее он кидал кубанку то на затылок, то на глаза, излишне много произносил «мне», «мною», «я», но Люба, хоть ее раздражало яканье, слушала.

— Я к тому, — пояснил Голубов, — что наша среда, именно цимлянская, — это силища почище атомной; любого фашистского дитенка в состоянии сделать человеком… И как же возможно нам самим сомневаться?! Да нас, если не повернем массу, стрелять надо. Первыми нас с тобой, которым выступать сегодня.

Выступать!.. Люба только теперь это сообразила. Она никогда не выступала перед людьми, кроме как в классе или на комсомольских собраниях, где все были своими. А как же сейчас? Даже на фоне неотвязных мыслей о Василии это было страшно. Нет, что же все-таки делать?.. Не глядя на сарай, где вот-вот кончится кино, она равнодушным голосом спросила, о чем ей, по мнению Голубова, лучше бы побеседовать с девушками.

— Да хоть об этом же, о берлинских новорожденных. А главное, о том, что вокруг. Смотри!

Люба посмотрела. Закостенелая грязь и редкие пятна снега были сплошь усеяны пометом, земляной спуск к ерику, где летом терлись накупавшиеся свиньи, был засмальцован и, несмотря на мороз, отдавал особо едким запахом свинофермы. Голубов кивнул:

— Именно, именно! Стоим на мерзлоте, на свинячьем навозе, а завтра надо всем этим — светлая вода. Метров на пятнадцать выше этих тополей. Вся поверхность в солнце, в брызгах!.. А тут, между этими вот ветками, — сазаны, как птицы, или осетр размером в баркас. А?

Он толкнул локтем Любу.

— Эти волны, — показывал он вверх, в сторону луны, — они на нашей пустоши войдут в посеянные эспарцеты, в фацелию, в каждую ягоду винограда. Они ж, понимаешь, не просто волны, они уже заранее наши овеществленные мысли.

Он настороженно всмотрелся вдруг в Любу — дескать, понимает ли, туда ли ей с ее мелочной личной жизнишкой? И, явно сомневаясь, раздраженно заговорил:

— Нет, ты ответь, разве можно представить, что, живи сейчас Ленин, он бы не писал декреты об этих волнах, не дрался б за них, как за электрификацию, за всеобщую грамотность!

Если стать по стойке «смирно», вытянуть перед собой руки и сорок раз достать их то одной, то другой ногой — сразу почувствуешь себя человеком. До этого надо дать себе пробежку, глубоко втягивая предрассветный воздух, еще совсем черный, ледяной. Да, делать зарядку надо, только на улице, без пиджака, без шапки, и никак не в восемь, даже не в семь, а на границе ночи и утра, когда и стужа и ранний ветер работают на тебя одного, уже проснувшегося, богатого.

Сергей Голиков усвоил это еще с ребяческих лет. Всегда, когда бывал в душевной форме, вставал рано и до умывания занимался зарядкой. После удачно решенного вопроса о выжженных «астраханцем» хуторах Сергею уже не было совестно смотреть в глаза колхозникам. Что же касалось районных работников, то, с их точки зрения, произошло как бы второе рождение Голикова. Когда он впервые появился в станице с рекомендациями областного руководства на пост секретаря, он этим самым уже имел свое лицо — значительное, непререкаемо солидное, несмотря на молодость. Потом он враз потерял это лицо — по мнению станичных «юристов», споткнулся на своих погорелых хуторах. «Юристы» с совершенной точностью определяли, на какую именно должность снизят Голикова, но он, вопреки прогнозам, даже вопреки самому Орлову, взял верх. Он словно бы заново — и уже не по областным рекомендациям, а сам по себе — стал секретарем, и теперь к нему приглядывались, не зная, чего ожидать еще.