Владимир Фоменко - Память земли

— Дак туда нас и зашлют?

— Нет, спросят!.. Там жарища — гадюки задыхаются. А когда хорошие люди зовут нас в Подгорнов, то наше правление нос воротит.

— Того носа набок можно сбить.

Как в кучу малу, валили всё — Подгорнов, курсы, рубку леса; да еще то, что Щепеткова так же, как солому, начнет небось раздаривать хохлам вырубленные тополя. Какого ей дьявола жалеть колхозное!..

Люба Фрянскова стояла среди всех. Ей было безразлично, глазеют или не глазеют на нее, катившую сегодня возок с пожитками через весь хутор. Она вошла утром в Лизаветину каморку, тихую, как дно пруда. В каморке не было ни детей, ни радио; машины под окнами на крутом спуске улицы не ходили.

Лишь привезя вещи, Люба вспомнила, что хозяйка тетки Лизаветы — бывшая монахиня. Та внимательно посмотрела на Любу и произнесла: «А ты запустовала глазами…» Дверь из Лизаветиной каморки вела в комнаты, там на подоконниках стопами лежали газеты, что выписывала монашка, белели запечатанные пузырьки с порошком пенициллина и шприц, которым хозяйка делала себе уколы, если болела ангиной. Хоть печка из экономии не топилась два дня, было душно, потому что в окнах стаяли плотные двойники, заложенные понизу ватой, в три слоя обклеенные по щелям бумажными полосами. Чайник у тетки Лизаветы хранился в перине, накрытой подушкой, юбкой и шалью, чтоб не остывал.

Люба отказалась есть, выпила кружку чаю из этого чайника и, так как было воскресенье и не надо было в Совет, просидела на стуле весь день. Час назад, когда стемнело и хозяйка, позвав Лизавету помолиться, зажгла лампаду, Люба вырвалась на улицу, пришла сюда.

— В Подгорнов! — требовали вокруг, толкались на стуже под бока. — В Под-го-ор-нав!

Распахнулась контора. Появился Герасим Живов, потный, как умытый. Хлебнул ртом мороза. С пластами махорочного дыма, с духотой вываливались из освещенной двери члены правления.

— Чего решили, президенты хре́новы? — крикнула Фелицата.

— Сама, дура, реши, когда наша любезная председательша жаждает опытов. — Живов остановился, сипло дыша. — Опыты такие: поселить нас на пустошь и наблюдать: сразу мы там передохнем или постепенно.

Живов озирался, его мокрый лоб блестел.

Вышла Щепеткова. В ответ на взлетевшее улюлюканье неторопливо сказала, чтоб не шумели, потому что ничего не слыхать, когда шумят все. По-домашнему оправив волосы у виска и вслед за этим надевая свои небольшие белые варежки, объяснила, что ничего особенного не произошло. Судьбу хутора будут определять сами колхозники на общем собрании. Увидев фрунзенские арбы, окруженные воинственными кореновцами, она подозвала к крыльцу возчиков и, словно не понимая, почему их окружают, спросила, как дорога, как доехали; посоветовала заночевать в правлении, а утром она, Щепеткова, лично отпустит солому. Дарья Черненкова появилась из дверей с Конкиным и Голубевым; зычно бросила колхозникам:

— Чего околачиваться, когда не зовут? В кино бы отправлялись, веселей было б!

— Э, нет, — остановил Конкин. — Зачем, Дарья Тимофеевна, держать от них секреты? Пусть знают, что мы, власть, перегрызлись как собаки. А что мы, которые за освоение пустоши, не уступим! Например, я лично лягу мертвым, а не допущу переезда в Подгорнов.

Толпа недобро замерла, Конкин спрыгнул со ступенек в гущу и — маленький — сразу потонул среди платков, шапок. Люба словно проснулась, подалась вперед: «Еще стукнет кто Конкина…» А он тянул к себе за руку Фелицату, спрашивал: почему бог устроил ей глаза во лбу, а не на затылке? Чтоб идти вперед! Он выдернул из толпы и Нинку Ванцецкую с Марфенькой и, оборачиваясь к Живову, говорил:

— Не тикай, Герасим Савватеич, подожди. Объясни колхозникам, почему ты, член правления, мечтаешь в Подгорнов… Да потому, что у тебя там готовая хата, у твоей помирающей своячины. А где Андриан Щепетков, Фрянсков где? — Конкин крутил головой. — Выходите, докажите, что море, которое подойдет к пустошам, это не самое главное в нашей жизни!

Конкину в ответ орали, что какое будет то море — неизвестно, да и вообще будет ли. Что если ни у кого, кроме Живова, нету хат в Подгорнове, то и на пустошах ни у кого не имеется хоромов. Но Конкин перебивал, доказывал, что еще пять тысяч лет назад умные люди в Египте перегородили Нил, организовали такое хозяйство, такую культуру, что до сих пор мы все это изучаем.

— Пусть на Ниле солнца больше, чем на Дону, — объяснял он, — но у нас же энтузиазм обязан быть!

Заметив Любу, он отозвал ее в сторону, вызвал из толпы Голубова, сказал:

— Вот она, Люба. Отыскалась! Закладывайте пролетку и отправляйтесь действовать. А я докончу здесь и займусь курсантами.

Люба пошла по улице за Голубовым, не зная куда, не понимая, известно ли Конкину и этому Голубову, что стряслось в ее жизни… Видимо, не было известно. Голубов шагал быстро, поторапливал Любу, объяснял, что они поедут сейчас на свиноферму. Это три километра. Там Люба, как секретарь Совета, будет говорить с девушками, работницами фермы, агитировать их за отказ от Подгорнова и переезд на пустошь. Девушки будут в сборе, там как раз кинопередвижка. Голубов поедет дальше, К овцеводам, тоже выступит с речью, вправит овцеводам мозги и обратной дорогой, сегодня же, захватит Любу. Конечно, все это можно бы завтра днем, но завтра и в хуторе не заскучаешь. Завтра исполком, партийное собрание, комсомольское собрание, а послезавтра уже — общеколхозное… Почему надо горячку пороть, срочно говорить со всеми? Да потому, что правление сейчас начисто провалилось. Такое же, если не худшее, может случиться и на собрании всего колхоза: народ не разберется, поддастся демагогам и голоснет с ходу за Подгорнов.

— Только вот, — заводя Любу в свой двор, усмехнулся Голубов, — никакой пролетки у нас нет. Поедем верхом.

Он прошагал в выбеленную, светлую при луне конюшню и, звеня там цепным чембуром и уздечкой, крикнул, чтобы, пока он подседлает, Люба зашла в дом, погрелась бы и познакомилась с женой. Люба отказалась, но на голоса в дверях появилась женщина — не очень молодая, в легкой меховой накидке, наброшенной на плечи. Люба отчего-то смутилась. Она смутилась еще больше, увидев, какая красивая эта женщина, с огромнейшим жгутом черных волос и, точно девочка, тоненькая в поясе.

— Едем на фермы, Катя, — пояснил ей Голубов, выводя из конюшни оседланного жеребца.

— Очень хорошо, — холодно сказала женщина, едва взглянув на Любу.

— Это работник сельсовета, Люба, — сказал Голубов.

— Очень хорошо, — повторила женщина, придерживая у шеи меховую накидку и с равнодушным любопытством наблюдая за мужем.

Голубов охлопал обеспокоенно фыркающую лошадь, подвел ее вплотную к дверям, распорядился, чтобы Люба поднялась на крыльцо и с верхней ступеньки влезла на лошадь.