Владимир Фоменко - Память земли

У поворота к Дону, к хуторам, Сергей свернул с трассы, вынырнул из гула бесконечных самосвалов и вскоре опять окунулся в тишину, в спокойный, медленный, мир. С неба величественно прорывалось предзакатное солнце, и на берегу Дона ярко, словно в июле, светились красные вербовые прутья, зеленели на снегу, не добитые морозом, плети ежевики. Неровно заснеженный, бугристый Дон почти не угадывался среди низких берегов, сровненных поземкой; на льду лежала такая же, как на поле, утрушенная половой, поклеванная подковами дорога, а все-таки Дон оставался Доном!.. На просторных, как стадионы, ледяных площадях, на середине, мороз отчетливо пах волной, ясно чувствовалось в глубине, под дорогой, под машиной, извечное могучее движение большой воды… Вода шла для стройки, как шли для стройки самосвалы с камнем, как ехал он, Голиков, чтобы проводить переселенческие собрания. Не так уж трудно управлять районом, когда смотришь в главное, когда знаешь, что будешь ломать тормозящие дело мелочные свары хуторян.

В таком готовом уже настроении, надышавшийся морозом, заранее предубежденный против богатых кореновцев, приехал Голиков в колхоз имени Щепеткова.

Настасья Семеновна была у себя в конторе, когда на улице остановилась машина секретаря райкома. Голова Настасьи раскалывалась. Завтра с утра начиналось общеколхозное собрание; сегодня тоже с самого утра, непрерывно, одно за другим, прошло расширенное партийное собрание, затем комсомольское, потом заседание сельсовета. Настасья вышла на крыльцо навстречу секретарю, вымученная и безразличная. Голиков же был бодр, сказал, что остается ночевать, энергично стал расспрашивать, как прошла подготовка к завтрашнему голосованию. На улице вечерело, со стороны площади, откуда-то с воздуха, раздался крик гусиного стада. Это нагулявшееся стадо шло лётом к своим дворам. Через секунду над крышами домов, разгоняя воздух, блистая серебром подкрыльев и широкими крыльями, понеслись грудастые птицы. Хрустнула, покатилась с вербы сбитая гусаком сухая ветка. Птицы, выставляя вперед лапы, грузно садились у колодца, взметывали на дороге снег и солому. Они возбужденно гоготали, переговаривались, вытягивали к небу шеи. После степного ветра в хуторе было особенно тихо, мягкий воздух ласкал кожу на лице Сергея, и в этом воздухе нежились нескончаемые кореновские сады, прочно стояли дома на каменных фундаментах, под толстыми камышовыми крышами.

«Здорово живут, куркули!» — думал Голиков, вспоминая хилые степные поселки, все больше утверждаясь в желании не панькаться с хутором Кореновским.

— Поделились с погорельцами фуражом? — спросил он.

— Поделились. Мы добрые, — холодно ответила Щепеткова. — На этой соломе пуп свой рвали, стаскивали к хутору по единой соломине. А они забрали по морозу. Готовенькое.

Сергей нахмурился: даже у председательницы такие настроения! Но злиться секретарю не полагалось. Он осторожно спросил, что вообще думает Щепеткова о нынешних событиях, как относится к переселению.

— Надо, — значит, поедем, — вздохнула Щепеткова.

Голиков заметил, что вздохам здесь не место, обстоятельно стал говорить о соединении завтрашнего Цимлянского моря с Каспийским, Азовским, Черным, а на севере — с Балтийским, с Белым. Разве это не окупает мелких естественных потерь? В войну теряли больше.

Щепеткова слушала, но Сергей видел, что между ним и этой женщиной стоит та прозрачная, но совершенно непробойная стена, какая еще недавно стояла между ним и железным бюро Ростовского горкома, когда бюро отрывало Сергея от аспирантуры. Он отпустил Щепеткову, один пошел по хутору. Интересно, что думают остальные отцы колхоза? Их можно сейчас собрать в правлении, а еще лучше в сельсовете, у Конкина. Но это получится лишь официальный разговор. Надо запросто зайти в один, в другой дом, взять и побеседовать по душам. Вообще-то на их точку зрения плевать. Известна их «точка».

Сергей перешел широкую площадь с каменным памятником и оградой посередине, зашагал по прямой тихой улице.

— Кто здесь живет? — Он остановил проходившую девочку, показал на высокую деревянную хату.

— Черненкова, секретарь партийной организации.

Голиков уже встречался с Черненковой у себя в райкоме. Он постучал, дверь ему открыла целая куча детей. Дарья мыла полы. Она подняла голову и, прикрыв рукой вырез на блузе, плечом отвела с лица рыжую прядь.

— Вам кого?.. А-а, Сергей Петрович! Пожалуйте!

У входа было уже вымыто. Некрашеные дощатые полы, выскобленные до живого дерева кирпичиной, натертые желтым песком, влажно сияли под лампой. Голиков покосился на свои сапоги.

— Ничего, заходитя, — крикнула Дарья. — Наши ковры не попортитя; Нюся, дай дяде стулочко. Вон ту вот! Сергей Петрович, раздевайтеся.

Детей в комнате было так много, что Голиков не сразу заметил бухгалтера Черненкова, который раскатывал на столе тесто. Смущенный, что его застали за бабьим занятием, Черненков начал было вытирать руки, но Дарья осадила:

— Чего причепуряешься? Сыпь муку. Не видишь — пышка у тебя на качалку липнется!

И, сказав Голикову, что она сейчас, принялась размашисто доскабливать доски, поворачиваясь то лицом, то широким, как печь, задом.

Бедра Дарьи были широченные, живот большой, но целиком она была такая статная, по-кобыльи могучая, вся видная мужскому глазу, что Голиков с усилием приотвернулся, стал смотреть на детей.

Двое младших играли на скамье замусоленными кусками теста; две старшие девочки помогали отцу: выдавливали стаканами тестяные круги на вареники; еще одна девочка каталась на вымытой части пола на отцовских конторских счетах, а по неоглядной кровати, среди равнины зеленого одеяла, между горами-подушками, лазил бесштанный младенец-ползунок. Мальчишка.

Все ребята были мордастые, краснощекие и такие же добротные, как эти цветочные горшки на подоконнике, обернутые чистой бумагой, как ясеневая долбленая люлька, привешенная к потолку, к крюку.

— Ужасно люблю детей, — объяснила Дарья, заметив интерес гостя к ребятам. — Особенно маленьких. Одно подрастет, я сразу другого!

— И не трудно ухаживать, когда так много?..

Дарья засмеялась басом:

— А у меня конвейером. По отдельности, ясно, не успеешь — когда одного купать, тому жрать, этому ж… бить. Так я всех сразу.

Сергей с неуважением подумал о себе и Шуре. У них проблема — одна-единственная Вика, да еще при отличной няньке. Он подошел к зеленой кровати — этому комбайну семейного счастья Черненковых, взял на руки младенца. Дарья предупредительно выдавила двумя пальцами сопли из носа мальчишки, который от насилия сразу заорал и сразу успокоился.

Все это была идиллия. Ребенок был тяжелый, упругий и сильный, его было приятно держать на руках, но Голиков пришел не за этим, и он спросил у хозяйки, как обстоят переселенческие дела. Дарья, закончив с уборкой, переодевалась за шифоньером, открыв его дверцу и укрывшись за этой дверцей. Она сообщила оттуда, что все сегодняшние собрания и совещания колхозного актива прошли неплохо, но что в колхозе есть несознательные элементы, которые рвутся в Подгорнов, гнут свое. Их, сволочей подлючих, придется завтра брать в оборот.