Владимир Фоменко - Память земли

Это совершенно совпадало с тем боевым, с чем Сергей приехал. Он твердо поддержал, похвалил хозяйку и поинтересовался, а как она сама — так сказать, в душе — относится к переезду.

— Тю! — ответила Дарья, выходя из-за шифоньера.

Она вышла в чистом платье, натянутом для гостя, литая, тугощекая, с красноватыми надбровьями.

— Чего мне относиться? — удивилась она. — Есть план улучшения природы — так ясно же, что надо бороться за выполнение!

Действительно, все Черненковой, партийному вождю колхоза, было ясно. Теперь следовало повидать стариков, тех людей, которых называют массой… Может, оно не зря ругают в печати райкомовцев за то, что общаются лишь с председателями колхозов да в лучшем случае с парторгами… Голиков спросил у Дарьи, кто здесь среди рядовых дедов самый языкатый.

— А дед Фрянсков, — улыбнулась Дарья.

— Это точно, — робко вставил бухгалтер Черненков, но жена не обратила внимания на его высказывание.

Голиков поднялся.

— Куда? Ужинать! — всполошилась хозяйка. — Сейчас поспеют вареники.

— Спасибо.

— Покушаете, после скажете.

Но Голиков еще раз поблагодарил и решительно отказался.

На улице, под луной, возле приметного флигелька деда Фрянскова он столкнулся с доцентом Розом, с которым поддерживал в Ростове шапочное знакомство. Роз был фольклористом, печатал статьи и отдельные брошюры по казачьим говорам. Сейчас, накануне затопления, когда в станицы повалили мелиораторы, геологи, архитекторы, сюда рванулись и языковеды — спешно хватать материал, точно бы вместе с землей море собиралось поглотить и стариков, хранителей донских былин и песен. Оказалось, Роз давно знал Лавра Кузьмича Фрянскова, сказал, что познакомит Голикова с ним. У флигелька крутилась длинная, похожая на лисицу рыжая собака. Окна были темными. Роз принялся барабанить — и за черным стеклом, точно в негативной пленке, возник щуплый дедок в белье.

— Чи товарищ Роз? — всмотревшись, спросил он. — А Рыжка не гавкала?

— Не гавкала.

— Завтра убью, сделаю шапку. Идите до двери, я сейчас ногу надену, — сказал он и запрыгал на одной ноге от окна.

В комнате, когда хозяин засветил лампу, Сергей увидел голубые стены, спящую на диване старуху, завершенные и незавершенные чучела птиц на столярном верстаке. Позы всем чучелам были приданы своеобразные. Не только у ястреба и филина, но даже у безобидных чижиков были на всю ширину распахнуты крылья и хищно раззявлены клювы. Видимо, мастер считал, что так интересней. Роз представил Голикова, громко сообщил, что это секретарь райкома, однако высокая должность гостя не вызвала в Лавре Кузьмиче почтительности. Он вальяжно подкручивал иглы щуплых усиков, подчеркнуто внимательно относился к Розу, человеку без чинов. Знай, мол, секретарь, нашу хуторскую вольность!

— Получил я, — сказал он Розу, — ваше письмо. Вы спрашиваете, как мы говорим: «севодня» или «нонча»? «когда» или «кода»? Дак вот отвечаю. Мы — по-станичному. У вас в Ростове «севодня», а мы — «нонча». У вас «когда», по-нашему «кода»… Еще вы пытали насчет овощей. Дак «помадоры» так и будут — «по-ма-доры».

— А раньше как? — записывая все, что говорил Фрян-сков, спросил Роз.

— А на что вам раньше? Раньше — «богови яблочки».

«С этими «боговими яблочками», — подумал, заерзав на табурете, Голиков, — прочиликаешься до полуночи, а мне на завтра надо в десяти местах собрать мнения по переезду». Но он решился терпеть, коль уж надумал разговаривать с людьми в естественной, не в казенной обстановке. Роз вынул из кармана, поставил на стол бутылку водки, как, видимо, и полагалось при фольклорных беседах.

— Я вам, — покосись на водку, сказал Лавр Кузьмич Розу, — исполню сейчас ту песню, что вы интересовались. Только надо, чтоб бабка подмогнула.

Он потряс спящую на диване бабку. Та раскрыла глаза и, нисколько не удивляясь, что в доме народ, поднялась на подушках, ответила на поклон незнакомого Голикова, гостеприимно заулыбалась Розу.

— Сыграем «Ой да тикла»! — прокричал ей в самое ухо Лавр Кузьмич. Он сел к столу, поставил локоть на клеенку и, переждав мгновение, чтобы сосредоточиться, затянул:

Глухая бабка всматривалась в губы мужа, определяла по движению губ, когда ей вступить. Уловив нужный момент, запела громким контральто:

Все было удивительно: чучела на верстаке, сосредоточенный Роз, набрасывающий в тетради какие-то значки, и эта диковатая, должно быть очень старая, песня, совершенно непривычная слуху Сергея. Он не мог понять, действительно это здорово или чудновато. Лавр Кузьмич дирижировал одной рукой, а другой, поставленной локтем на стол, подергивал кожу на кадыке, чтоб лучше получались вариации всех этих протяжных «ой да» и «ай да и эх». Когда песня кончилась, Фрянсков победно поглядел на сосредоточенного, явно растроганного Роза.

— Хорошо поете, — похвалил Голиков, чтоб подладиться к хозяину.

— Поют в церкви, — назидательно ответил Лавр Кузьмич, — а у нас играют.

Сергей покосился на часы на руке и уже без околичностей спросил, что думает Лавр Кузьмич о завтрашнем собрании.

— Я скажу, чего вы думаете, а не чего я! — ответил Фрянсков. — Вы думаете, как я завтра проголосую. И требуется это вам для завтрашних протоколов, а не потому, что заинтересовалися мной, трудящимся человеком. Рази вы спросили, как мое здоровье? Нет! Или спросили, об чем я в своей трудовой жизни мечтаю? Тоже нет!

Сергей помаргивал, а Фрянсков, горделиво взглядывая на Роза — дескать, Лавр Кузьмич, он и не такое отпаяет сейчас начальнику, — говорил:

— Четвертый десяток строю я социализм, а до меня в хату первый раз пожаловал секретарь райкома. И чего ж он, боже ты мой, спрашивает?.. Давайте уж тогда я вас, товарищ Голиков, спрошу! Вы хоть где-нибудь на всем Дону встречали места лучше наших?

Сергей задумался. Действительно, во всей Ростовской области он нигде не видел более богатой земли.

— А хужее той, куда нам ехать, наблюдали? — продолжал Лавр Кузьмич допрос.

Да, Сергей не наблюдал и худшего. Участки завтрашнего заселения представляли собой удаленные от реки, высоко поднятые вздыбленной степью черствые равнины. Среди этих сухих, исхлестанных ветром равнин переселяемые благодатные станицы были как бы оазисом в пустыне. Именно этот оазис сейчас ликвидировался, отходил под море, а люди должны были ехать в пустыню.

— Уж раз вы жаждали беседовать, — витиевато говорил Фрянсков, — то не поглядывайте на свои часики, а послушайте в подробностях про меня.

Голиков раздраженно кашлянул. Вместо разговора о завтрашнем собрании сиди в гостях, выслушивай то песенки, то прибауточки хозяина. Видимо, руководители проявляют не такой уж бюрократизм, когда для беседы вызывают товарищей к себе в кабинет.