Владимир Ухли - Шургельцы

Женщины в тот день возвращались лишь к вечеру. Усталые, грязные — не только ноги, даже подолы платьев были тяжелы от налипшей грязи. Девушки шли впереди. На их тележках и мешки были побольше. Тележки скрипели, колеса даже посвистывали. По дороге у одной из тележек потерялось колесо, вместо него привязали что-то вроде полоза: на непросохшей земле от него оставалась свежая колея.

Вместе с девушками была и Прась. Возвращалась в деревню из города на выходной день, встретила односельчан и так шла с ними от станции, помогая то одной, то другой женщине постарше, а затем совсем сменила одну пожилую колхозницу, тетку Мархву. Прась похудела немного, но лицо было румяное, глаза светились, как голубые подснежники под весенним солнцем.

— Прась, спасибо тебе большое, не заметила, как дошли, — благодарила ее тетя Мархва. — Отучишься, в свою деревню возвращайся. Смотри, там небось хороших парней много, не вздумай замуж за тридевять земель выйти.

— Что ты, тетя Мархва, кто меня возьмет?

— На такую охотников хоть отбавляй.

Добравшись до околицы, женщины вздохнули свободно. Остановились ненадолго, соскоблили с ног липкую грязь, вытерли руки прошлогодним дерном.

— И отец твой, и мой муж на войне головы сложили, — говорила тетя Мархва. — Были б они здесь, никогда бы Шихранова в предах не потерпели.

Она помолчала, потом зашептала снова:

— Правду сказать, Сергей никого не слушается. Вон и сына Спани с фермы уволить хочет, говорят. Причину-то чудну́ю сыскал: говорит, раз с женой не умеет поладить, руководствовать на ферме не разрешу. Это он про Ванюша-то… А от Сергея всего можно ожидать: возьмет да и снимет.

— А что у них случилось? — с тревогой спросила Прась.

— Да не знаю что. Набаловала Лизук дочь. Ну а Ванюш, знаешь, добрый больно, и Сухви ровно испортилась. Как в уме повредилась…

Женщины окружили Прась, стали рассказывать наперебой о беде Ванюша.

— Мужик-то хорош, жалко.

— Мягок больно.

— Другой бы цыкнул.

— Помочь надо. Он ведь наш скот спас.

— На ферме совсем порядки другие. Ругани нет, как при Капитуне.

— Я думала обратно дояркой поступать, — сказала тетя Мархва, — а тут слухи эти, что снимут его. Ты уж поговори с ними, предотвращай…

— На сына Спани не един Сергей зуб имеет, тут и Мешковы, и Сидоровы, и Никонов-бухгалтер, он хоть и тихий, а вредный мужик…

— Обязательно все разузнаю и переговорю с кем надо, — решительно сказала Прась.

Женщины одна за другой подходили к амбару. Там их ждал Мешков.

— Вы настоящие труженицы, товарищи колхозницы, — сказал он, звеня ключами от амбаров. — Не расходитесь-ка, сейчас Сергей Семеныч подойдет, вас поприветствовать хочет. Знайте, товарищи колхозницы, вы одержали такую большую победу, что тут не произнести речь нельзя.

Женщины пропустили его слова мимо ушей, разговаривали между собой. Мешков рассердился:

— Ну кто там политическую ошибку допускает? Не расходитесь, говорю. Сейчас он подъедет.

Но всем было не до речей. Перетаскали мешки и пошли по домам. Вскоре к амбарам подъехал Шихранов, спросил Мешкова:

— Где народ?

— Разошлись давно, сами знаете шургельских баб. Уж я на них прикрикнул.

— И зря. Сейчас не военное время, могут по шее дать, что заставляем баб со станции корм на себе тащить.

— Однако Ильин сам был, куда он смотрел? — прищурил узкие серые глаза Мешков.

— Ты что, опять хлебнул? — неласково спросил председатель.

— С кумом Иваном чуток согрешили. Давайте и мы пойдем.

— Да погоди ты!.. Райком работой нашего правления не удовлетворился, видно. Чувствуется, очень не в настроении уехал.

— Пусть их. В Шургелах выше тебя никто не прыгнет, силенок не хватит…

— Ты потише говори. И без того в селе даже бабы головы подняли.

— В районе не только райком, райисполком есть. Там ваш друг Митин руководит.

— Ладно, ладно… Ну, садись.

Мешков сел в тарантас.

— К кому? — коротко спросил Шихранов, не глядя на Мешкова.

— Известно. Ласточка вернулась, — прижмурившись, хихикнул Мешков. — По-городскому одета. Разведать хотел, да побоялся. Мне без вас как-никак неловко, да и соблазну можно поддаться. Моя не простит… Кулак у нее железный.

— Не тех я мыслей, — сказал Шихранов. И тут же спросил тревожно: — Ерусланов долго тут вертелся? Заметил, что ты под градусом?

— Нет, сразу ушел.

— Ерусланов из кожи вон будет лезть, чтоб побольше фуража для своей фермы отхватить. Но без моего ведома ни грамма не отпускай.

— Шалишь, — сразу отозвался Мешков. — Пусть своих коров вон в поле выгоняет, уже снег стаял.

— Да, орешек-то молодой, но почти что, можно сказать, не по зубам. С ним ухо надо востро держать, — предупредил Шихранов. — Главное, не один, вот что опасно.

— Я тебя понимаю, Семеныч. Масла в огонь подлить постараемся.

— Да, да, семейный разлад надо использовать, это пока единственная зацепка, на этом его расшатать можно.

— Чегесь прискакала… Используем в дипломатических целях…

У околицы встретили девушек. Среди них была Прась. Шихранов встретил острый взгляд ее голубых глаз, смутился неизвестно отчего, кивнул головой в ее сторону:

— Откуда взялась?

— Со станции вместе с другими шла, фураж тащить помогала. Сильная, — с невольным уважением пробормотал Мешков. — Четырехпудовый мешок — раз на плечо, и але!..

— Она тоже за Ерусланова горой… Эх, так твою!.. Пока она учится, надо зоотехника заполучить.

— Сделаем…

Манюк торопилась на занятия драмкружка. Нарядная, в косу голубая лента вплетена, на ногах черные чесанки и галоши совсем новые — посмотришь и себя увидишь, как в зеркале.

По дороге встретила Сухви. Лицо у нее бледное, губы сжала в нитку.

— Сухви, ты на репетицию? Ванюш там?

Сухви не сказала ничего — ни доброго, ни злого: сказать злое вроде причин не было, а на доброе, видно, язык не повернулся. Посмотрела искоса, еще тверже губы сжала, прошла мимо.

Манюк оробела почему-то, хоть и не виновата была. Однако догнала Сухви, заглядывая ей в лицо, спросила:

— Ты в кружок или домой?

— Куда мне, кроме дома, — холодно ответила Сухви. — У меня нет времени по кружкам ходить…

— Подумайте, какая занятая, — засмеялась Манюк.

Но Сухви даже не улыбнулась. Манюк стало неловко. Она дошла с Сухви до центральной улицы и повернула к клубу.

«Что же случилось с ней? Надо же, как изменилась».

…Когда Ванюш подошел к дому, было уже темно. На крыльце, прислонившись к притолоке, стояла Сухви.

Он обрадовался, — встречает, значит. Подошел к ней. Она шагу ему навстречу не ступила, не поглядела.

— Сухви, милая.

Она отстранилась.

— Твои милые не дома.

— Да что ты, что с тобой?