Виктор Баныкин - Ранняя осень

Коротышка Ватрушкин, известный на весь совхоз зубоскал, глядя на восход, ликующе загорланил, воздев к небу грязные свои пятерни:

— Светило, ты ли?

И вот в тот как раз брызжущий солнцем нежаркий денек, кажется, к обеду, когда злые, изголодавшиеся парни сушили на скрюченных колючих будыльях татарника постиранное кое-как бельишко, с центральной усадьбы и приползла оказия с продуктами. Гусеничный трактор, меся твердеющую грязь по чуть обдутой ветром дороге, притащил на прицепе долгожданный фургончик. Но из фургона, кроме подслеповатого завхоза со старомодным пенсне на породистом носу, выпорхнула еще и рыжая девчонка в ватнике с чужого плеча. На ногах у нее алели босоножки.

— Ты что, дочка, к тетке на пончики прикатила? — подозрительно ласково спросил Ватрушкин растерявшуюся девчушку, сразу же, едва она спрыгнула на землю, по щиколотки завязшую в грязи. И, обернувшись к загоготавшим парням, сбившимся в кучу, неунывающий коротышка озорно подмигнул нахальными своими глазищами. — Признавайся, честной народ, чья это крошка?

— Хватит тебе зубы щерить, обормот! — проворчал, пыхтя и отдуваясь, тщедушный завхоз, волоком таща из фургончика мешок с картошкой. — Это я вам подмогу привез. Вместо того летуна… Приветствуйте и трепещите перед женским существом: Маргарита Сидорина!

Прощелыга Ватрушкин и тут с издевкой простонал:

— Крошка Марго! Подойди ко мне, малютка, и я прижму тебя к своей пылкой груди!

Бледнея, девчурка с ужасом в остановившихся глазах озиралась на гогочущих, улюлюкающих парней.

— Перестаньте, необразованные неучи! — Завхоз попытался утихомирить расходившихся ребят. — Мы в свое время ручки у женщин целовали. Ручки целовали и священным огнем…

Вдруг у этого странного чудака свалилось с носа пенсне. И он замолк, моргая безволосыми веками, тщетно пытаясь поймать ускользающую шпагатину с дрожащими стеклышками.

— Мы тебе вот что предписываем, очкарик, — загорланил, выходя вперед, угрюмый парень с недобрыми глазами, с завидным усердием проспавший всю непогоду. — Забирай свою крошку назад. У нас пока тут детсада не открывали!

И снова заржали одичавшие вконец жилистые эти молодцы.

Тогда-то вот, грубо толкнув разошедшегося парня, твердо встал на его место Артем. И веско отчеканил:

— Кто вздумает… ну хоть раз пикнуть, словом задеть эту Сидорину… со мной будет иметь приятный разговор. Потому как она теперь моя сменщица.

Парни сразу притихли. А молчун, глубоко засунув в карманы руки, с равнодушным видом направился к вагончику, что-то насвистывая.

Подняв на Артема ничего не видящие от слез глаза, Крошка Марго попыталась было заговорить, но не могла вымолвить и слова.

Спокойный же с виду Артем, как бы ничего не замечая, взял девчушку за руку и повел к фургону. По дороге спросил:

— Вещички-то у тебя есть какие?

— Е-есть, — не сразу сказала Крошка Марго. — У меня саквояж с бельем и… зонтик еще.

— Не густо, — хмыкнул Артем. — А как насчет сапог?

Девчонка мотнула головой.

— Ладно уж, сапогами для начала я тебя своими обеспечу. У меня выходные есть. А потом что-нибудь придумаем. — Артем помолчал. — И еще, кроме сапог, мой тебе совет в придачу: держись гордо. Губы бантиком, а хвост трубой!

…Артем снова перебрал странички бесхитростного письмеца. Какое надо иметь сердце, чтобы через эти вот торопливые каракули заразить другого своим волнением? Кто скажет, какое?

И он еще долго лежал недвижно, то заглядывая в самые отдаленные уголки кладовой памяти, то раздумывая над своим, нерадостным настоящим, то стремительно уносясь в будущее. Оно, это Артемово будущее, рисовалось ему труднопроходимым, порожистым, с полыхающими восходами и упруго бьющим в грудь ветром. Он, русский парень, не привык к путям протоптанным и легким!

Тут Артемовы глаза остановились на ершистом чертенке, удобно расположившемся в развилке березового сучка над кроватью. Казалось, плутоватый бесенок уже давно исподтишка лукаво подсматривает за Артемом.

— Приветик, малыш! — сказал весело Артем, по-приятельски подмигивая. — Какие новости в преисподней? В самом главном Черном доме? Надеюсь, меня там еще не ждут?

Хитрущий дьяволенок, как и всегда, отделался молчанием. Многозначительным молчанием.

— Н-да, — обескураженно протянул Артем. Помолчав, с вызовом прибавил, потрясая кулаком: — Можешь передать в свою чертову канцелярию: без боя я не сдамся! И вообще я не собираюсь еще покидать эту грешную… и такую хорошую землю!

Наконец Артем, не торопясь, перегнул вдвое тетрадочные листы и, так же не торопясь, вложил их в конверт с видиком на благодатно-тишайший заливчик, по которому плавали нагулявшие жирок тупоносые кряквы.

Когда он сунул письмо в книгу, лежавшую на табурете в окружении пузырьков и пакетиков с лекарствами, в избу вошла сухопарая, вся какая-то гнутая старуха. Толстая клетчатая шаль, свисавшая с плеч до колен, не могла скрыть угловатости ее нескладной фигуры.

Вошедшая истово, с поклоном перекрестилась в передний угол на портрет бородатого старца с непокорно вскинутой головой и пронзительно-сверлящим вопрошающим взглядом — великого Толстого. А выпрямившись, степенно огляделась по сторонам.

— С миром тебя, племянничек! — зычным голосом протрубила старуха. Ее совиные глаза, встретясь с настороженными глазами Артема, блаженно затеплились, будто скудные лампадки. — Чай, тетку-то родную не совсем еще запамятовал?

И она сбросила с головы тяжелую шаль.

— Здравствуйте… тетушка, — не сразу сказал Артем, узнавая в пожилой крепколицей женщине старшую материну сестру. Тут он и вспомнил, кстати, как зовут ее. — Снимайте пальто, тетка Аксинья.

— Нет уж, племянничек, разоблачаться мне не с руки. Я к тебе на мимолетный часок, — все так же зычно продолжала пришедшая. — Давно, по осени еще прослышала: возвернулся, мол, Артем, покойной Аринушки сынок… Возвернулся не при здоровье, а навестить-то… сам знаешь: снега какие были. Ни проехать, ни пройтить.

Тяжело ступая, тетка прошла к подтопку. Чуть придвинула к постели табуретку и опустилась на нее, по-мужски положив на колени мосластые, крупные руки.

Артем никогда не испытывал ни малейшей приязни к тетке Аксинье. Кажется, и мать его, такая несхожая характером со своей родней, не питала большой любви к «няняке» Аксинье. Редко наезжала к бедной сестрице хозяйственная Аксинья, еще реже наведывалась в Жигульцы Аринушка. Артем же бывал в Жигульцах лишь дважды. Раз мальцом он ездил с матерью в родное ее село на свадьбу. Тетка Аксинья выдавала замуж дочь — такую же сухопарую, несуразную, как и она сама, девку. А второй раз — уже парнем, за полгода до призыва в армию.

В то лето тетка Аксинья по соседству со своим пятистенником ставила второй дом — для сына, колхозного зоотехника, собиравшегося жениться. Прижимистая Аксинья скликала в Жигульцы всю трудоспособную родню в помощь двум ледащим, по дешевке нанятым плотникам. Пришлось поехать на подмогу и матери (отец с Артемом целыми днями пропадали в питомнике).