Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Всю осень в Кзыл-Тасе прожил руководитель и автор проекта академик Вергинский. Взвесив все «за» и «против», он изменил в чертежах границы будущего затопления пустыни. По прежнему проекту море должно было подойти к Кзыл-Тасу и затопить Волчий холм. Теперь же Волчий холм останется островом, на котором раскинутся в будущем пляжи и санатории. Море, обойдя остров, разольется дальше, за Кзыл-Тасом, до самого Кайракты. Гранитная скала уйдет под воду. Но лучше всего — чтобы не мешала судоходству — ее взорвать. Отряд гидрогеологов трудился день и ночь, бился за выполнение этих планов до наступления холодов.

О новом проекте Кайрактинского моря прочитала в центральных газетах и студентка второго курса Алма-Атинского мединститута Кунимжан. Она потеряла покой: как же согласиться, чтобы была взорвана не только могила мужа, но и развеяны по ветру его останки? Молодая женщина решила во что бы то ни стало перевезти гроб с прахом мужа в Алма-Ату и похоронить здесь. На могиле поставить памятник. С этой просьбой она и обратилась в министерство, в системе которого они с Казикеном раньше работали. Там поняли горе вдовы и оказали помощь. Когда вопрос был решен, направили для перевозки гроба санитарный самолет. На нем-то и прибыла сегодня Кунимжан в Кзыл-Тас.

Экспедиция уже получила весть о ее прибытии. Нурали с двумя рабочими заранее пришел на посадочную площадку, расчищенную неподалеку от лагеря. Когда самолет приземлился и сбросили трап, сердце Нурали затрепетало. И было от чего: по трапу, прижимая к груди младенца, осторожно сходила Кунимжан. «Бог ты мой! Что же это? Не успела похоронить мужа… Вот она, женская природа. Все, видно, одинаковы! А я то, глупец, проклинал Орик, считая только ее выродком из всех остальных, святых. Самое большее, на что способны милые создания, — это увлекаться, но не любить! А любовь требует постоянства на всю жизнь!» Так размышлял Нурали, с трудом заставляя себя приближаться к женщине с ребенком… И тут у него отлегло от сердца: «Ойбай, да это же, наверное, ребенок Казикена!..»

Один из сопровождающих Нурали парней подхватил чемодан, другой — почти на вытянутых руках понес малыша.

А к самолету уже спешили люди: все еще с вечера знали, что приезжает вдова Казикена. Вчера звонил в Кзыл-Тас помощник министра и просил помочь Кунимжан. Нурали, слушая его по телефону, лукаво улыбался: «Ах, дорогой ты мой! Если бы ты знал! Если бы ты только ведал! Тогда не произносил бы этих самых казенных слов: «Оказать должное внимание!» Да позволь она только, разреши, я бы и шагу не дал ей ступить по земле, понес бы на собственных руках… Удастся ли повидаться с глазу на глаз и сказать, открыть ей самое заветное?!»

Когда подъехали к лагерю, навстречу вышла сайгачиха, ведя за собой подросших за зиму детенышей. Сайгачата бежали за степенно вышагивающей матерью, прыгали, резвились.

— Неужто она узнала Кунимжан? — удивлялись люди.

— Говорят, олени, косули, куланы друзей и врагов распознают но запаху…

Кунимжан ласково погладила сайгачиху по шее, приласкала сайгачат.

Гостью поселили в специально приготовленной для нее комнате общежития.

— Устала… Отдохни с дороги, — сказал ей Нурали.

— Пожалуй, ты прав. Самолет сильно качало, а завтра надо чуть свет вылетать обратно…

— Не беспокойся ни о чем. Отдохнешь, сходишь на могилу, а об остальном позаботимся мы с ребятами.

— Спасибо, — поблагодарила Кунимжан. Она не хотела лишний раз тревожить людей своим горем и присутствовать на вскрытии могилы. Боялась, что сердце не выдержит, если она увидит все снова.

Нурали без слов понимал, какую тяжесть судьба взваливала на плечи этой женщины. И, как бы успокаивая ее, давая понять, что готов разделить с нею горькое бремя, повторил:

— Отдохни с дороги! — И вышел, пригласив следовать за ним всех, кто толпился возле Кунимжан и ее малыша.

Вечером Нурали с несколькими рабочими и двумя летчиками с самолета отправился к утесу Кзыл-Тас. Осторожно вскрыли могилу, гроб поставили в другой, цинковый, и бережно перенесли останки покойного в самолет.

Уже вспыхнули над лагерем электрические огни, когда Нурали, управившись с делами, заглянул к Кунимжан. Она с малышом стояла возле дома. Нурали взял ребенка и, как драгоценную ношу, осторожно держал его на сильных руках, ощущая тепло и легкое дыхание младенца.

Они медленно пошли к краю поселка. Раздвинув облака, луна будто указывала им дорогу. Чувствовался легкий прохладный ветерок. С ближней заводи слышались трубные, мелодичные, как звуки флейты, клики лебедей — птицы устроились на ночь в густых зарослях прибрежных камышей. Дорогу то и дело перебегали выскакивающие из-под кустов тушканчики: они словно летели, распластавшись по земле, лишь мелькали пушистые кончики их длинных хвостов.

— Моя белая сайгачиха так рада была встрече, — грустно рассмеялась Кунимжан. — Удивительно, как все еще помнит меня. А эти ее крошечные ягнята — потешные. Мы обе с ней вернулись в родной Кзыл-Тас со своими малышами.

— А я, признаться, подумал о тебе неладное, пока не разглядел личико сынишки.

— Как это понять — «неладное»?

— Ну, как… Ты молода, а молодость, известно, стремится к радостям жизни.

В ответе Кунимжан звучали скорбь и упрек.

— Так волен думать только тот, кто совершенно не знает меня. Ему безразлично, какой болью отзовется во мне его подозрение. Но почему же подумал так обо мне ты? Ты, который знаешь все?! Разве забудешь вчерашний день, если он был радостнее и счастливее, чем сегодняшний? Ты, наверное, никогда не любил по-настоящему, потому тебе и легко судить меня. Бывает, чувства молодых стареют от несбывшихся желаний раньше их самих. И мечты, что дерево без воды, угасают.

— Но как же тогда жить-то тебе? — горячо заговорил Нурали, покоренный скорбью и поэтичностью Кунимжан. — Ты молода, слишком молода. А молодое деревце, даже если оно и погибает от лютых морозов, весной вновь от корней пускает побеги! Не верю, никогда не поверю, говори что хочешь. Жизнь имеет такую над нами силу и власть, что уж если позовет, то не устоит ни один из смертных.

— Вольному воля. Мне, собственно, безразлично, веришь ты мне или нет. Я потеряла для себя слишком много, даже не хотелось жить. Спас меня вот он, жеребеночек, единственный мой. Успокоение я нашла в материнстве. Воспитываю теперь нашего с Казикеном сына. В нем все — и настоящее, и будущее мое. Только ради него теперь и дышу и хожу по земле.

Они присели у тропинки, чтобы отдохнуть и затем возвратиться в лагерь. Воспоминания всколыхнули в Кунимжан уже далекие дни любви, и она заговорила снова:

— Прошлое навечно осталось со мною, потому что ни радость тех дней, ни горе вернуть невозможно. Если и случится, что встречу в жизни достойного человека… Но разве тот, кого я любила, не одинокая чинара над утесом Кзыл-Тас, к которой, сколько бы я ни простирала руки, не дотянуться? Казикена нет. Я тогда поклялась, что никого не полюблю никогда и замуж не выйду. Это не потому, что была в горе. Просто поняла: разбито такое чувство, на которое я больше сама не способна.