Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

А потом начал работать в экспедиции Кунтуара. К этому времени и сам не заметил, как увлекся выпивкой, картежной игрой. Когда родители поняли это и переполошились, они ничего не хотели так искренне, как быстрой женитьбы Армана. Тут-то и подвернулась Жаннат. Но разве такого повесу женитьба остепенит? Нет, он только и думал о том, чтобы посидеть в ресторане, провести ночь за картами… Однако, если Арман вечером собирался из дому, а Жаннат начинала хмуриться, выражая свое неудовольствие, бедная мать тут же вставала на защиту сына. «Молодо-зелено, — говорила она. — Повзрослеет — поймет. Вы уж простите его».

В последние дни Арман пересмотрел каждый свой шаг, переоценил каждый поступок, перебрал в памяти все с тех пор, как помнит себя, и… до похорон матери. Он ужаснулся, как бесцельно и беспечно провел годы: «До чего я довел мать и сам себя, свою семью!»

…Арман не мог спокойно лежать на диване, то и дело ворочался с боку на бок. «Так жить больше нельзя. Если разобраться — я убил родную мать, которая ни в чем не была повинна». За то, чтобы он стал человеком, теперь могла бороться одна Жаннат. Но стоило вспомнить о жене, как рядом вставал другой образ — Биби. «Нет, нет! Пошутили, и хватит. У меня семья: Жаннат, двое сыновей».

До этого времени слово «семья» было для него пустым звуком. Все держалось на плечах родителей. Семью обеспечивал Ергазы. И Жаннат никогда не обращалась к мужу с просьбами, вроде: «Нет того-то, достал бы…» Только сейчас Арман осознал, что эти годы был мотыльком, греющим крылышки у чужого огня.

Теперь, когда несчастье заставило его вспомнить о семье, он растерялся: что же надо делать? Припоминал ситуации, вычитанные когда-то из книг или увиденные в кино… Надо, конечно, работать. Но где работать? Что он сможет делать? И что хочет делать? Человеку, не привыкшему ни к каким обязанностям, труд везде был в тягость. Какие-то навыки и умения, хоть небольшое упорство в преодолении первых трудностей — ничего этого не было у Армана. Он поступал на службу в одно, другое, третье учреждение… Но подолгу нигде не задерживался. Уходил «по собственному желанию». Как-то вспомнил, что перед самой смертью матери временно работал на заводе. Вот и отправился туда снова.

Встретил Армана мастер цеха — Ахметкали. Внимательно выслушал. Узнав о его горе, сочувственно сказал:

— Да-а, со смертью, брат, ничего не попишешь. Она и приходит, когда не ждешь, и уносит, кого захочет. И вот какая штука порой получается: чем лучше человек, тем быстрее умирает. И хоть разбейся: плачь, горюй, причитай — ничего не поможет. Так что парень ты взрослый, носа не вешай. А работу найдем, — добавил мастер, вытирая руки фартуком из холста. — Только вот какую? Ты же белоручка. Сегодня тебя примешь, а завтра ты напьешься…

— Я давно покончил с этим…

— Ладно, парень, бери себя в руки. Иди, приступай к делу.

Арман старался. Он был сосредоточен, замкнут и молчалив. В первый день до обеда подтаскивал мрамор к режущему станку. Перерыв просидел в тени, под навесом. «Идем в столовую!» — крикнули ему ребята из бригады. Не пошел. После перерыва начал рубить камень, но дело не спорилось. Он работал с остервенением, почти бессознательно, хотел забыться, избавиться хоть на время от образа матери, все время стоявшего перед ним.

Безуспешно.

И так дней десять.

Ахметкали почти не разговаривал с Арманом. Только подойдет, посмотрит, как тот словно беснуется над куском серого мрамора, и отойдет снова. Что задумал Арман высечь из этого огромного камня в человеческий рост? Сначала мастер не понимал и хотел было сказать: «Чего дурью маешься, занимайся делом». Потом вспомнил, что за парень Арман, вспомнил его состояние и опять промолчал, не бросил упрека: почему, мол, не занимаешься плановой работой?!

Первое время Ахметкали казалось, что его новый рабочий просто впустую проводит дни. Молча, бессмысленно приставляет к камню каленую сталь лезвия долота и без устали бьет по его рукоятке молотком. Но с тех пор как на поверхности серого мрамора стало вырисовываться изображение человеческого лица, мастер заметил — Арман и вовсе стал работать как одержимый, по десять — двенадцать часов в сутки, а не по семь, как положено. И ночевал на заводе. Дня ему мало! Свою каморку в цехе теперь не оставлял открытой, навесил на двери замок…

Если раньше к Арману заходил Ахметкали, теперь и его нет. Приболел старина. Ребята по бригаде, в общем-то, уже знали, что работает он над скульптурой человека, и не лезли с лишними расспросами.

Дней через десять Ахметкали выздоровел. Придя на работу, первым делом заглянул к Арману. Он был поражен, увидев, как тот хлопочет над скульптурой женщины.

— Бог мой, — осторожно ощупывая мрамор, говорил Ахметкали. — И не похоже, и похоже на покойную Акгуль. Горе ее похоже.

— Я хотел показать, в каких муках она умирала и как была беззащитна… — отозвался на слова мастера Арман.

— Ты извини, браток, но мне до сих пор так и непонятно, что же привело ее к скоропостижной смерти?

— Мать не выдержала гибели у нее на глазах своего единственного сына…

— Вот уж сказал… И вовсе не понять. Единственный-то у нее был ты. Ты… живой. Как же это?

Арман почти выкрикнул с горестным вздохом:

— Да лучше бы мне умереть, чем жить!

Мастер не стал больше ни о чем расспрашивать. Сокрушенно качая головой, отошел.

Возвратившись из отпуска, директор завода Касымов распорядился — изготовить из серого мрамора, который он лично привез из Киргизии, памятник одному усопшему видному научному деятелю. Заказ был срочный и требовал немедленного исполнения. Ахметкали, получив указание, задумался. Потом отправился к директору, заговорил напрямик:

— У нас нет серого мрамора.

Касымов удивился:

— Куда же он подевался?!

С директором шутки плохи, он был человеком вспыльчивым и резким. Ахметкали, конечно, помнил, что Арман начал тесать камень самовольно. Однако в этот момент решил взять ответственность на себя.

— Мы пустили его на доброе дело, — сказал мастер как можно доброжелательнее, словно пытался внушить это же чувство и директору.

— Что еще за доброе дело?! — вспылил в ответ Касымов.

Ахметкали старался быть спокойным.

— Вы помните, — начал он издалека, — осенью мы приняли каменотесом паренька, по имени Арман…

— Это ты говоришь о том бездельнике, у которого отец профессор?

— Да, о том. Так вот… Он, оказывается, единственный сын у родителей…

Директор не дал договорить, резко оборвал:

— Знаю… бьет баклуши, пьяница, картежник. Зря и взяли-то. Какой из него рабочий?

— Так-то так. Но… из парня все-таки можно еще сделать человека. Не такой уж он пропащий.

— Сомневаюсь. Да и зачем ты обо всем этом разглагольствуешь тут? Какое это имеет отношение к делу?