Марк Еленин - Добрый деловой человек

Ненаев почувствовал себя уязвленным:

— Я не сомневаюсь, товарищ Богин. Констатирую: сроки сжатые.

— Констатируйте на здоровье, начальник, сроки разжимать все равно никто не собирается, — хмыкнул Богин…

Ландшафт незаметно менялся. Степь стала холмиться, горбиться, желтые песчаные залысины появлялись то слева, то справа от машины. И вдруг степь кончилась. Впереди и вокруг колыхалось море песка. Шестибалльными волнами накатывали на «газик» барханы. И чем дальше, тем выше и круче казались они, а по самому горизонту ходили цунами высотой в пятиэтажный дом.

Трое разом подумали об одном; действительно, будет трудно тащить сюда технику, а Ненаев отметил:

— Те дальние барханы — двадцать метров высота, ширина до ста. На пути трассы будем срезать бульдозерами, ничего не попишешь.

— Надо, так срезайте, — равнодушно отозвался Богин.

И тут же им пришлось вылезти: «газик» забуксовал. Низам раскачивал машину, жал на акселератор. И они приложили три свои человечьи силы. Песок летел из-под колес, как искры из-под абразивного круга во время заточки инструмента, а пустыня цепко держала автомобиль, сидевший уже на диффере. Низам заглушил мотор и вылез.

— Кипим, — сказал он, отцепляя с борта четыре доски и лопату. — Пусть мотор отдохнет, и вы отдохните. Я копать под колесом немножко буду, пять-десять минут копать буду. Вы в тени сидите. Чай немножко пейте, в термосе чай.

— Сколько прошли от Дустлика? — спросил Богин.

— Сорок семь, — сказал Базанов. — Я заметил по спидометру.

— Так мы и за четыре дня не обернемся!

— Хорошо, если за четыре дня, товарищ Богин, — подтвердил Ненаев. — Пять дней обычно уходит.

Богин только крякнул. Отобрал у шофера лопату, начал молча и ожесточенно копать под передком. Откопал одно колесо, запыхавшись, крикнул:

— Еще есть лопата?

— Йок, — сказал Низам флегматично. — Одна лопата, четыре человека лучше, чем четыре лопаты, один человек.

— Философ! — Богин кинул ему лопату, сказал: — Копай, раз такой умный.

— Шалманить придется, — сказал Базанов.

— Немножко придется, — согласился Низам. — Совсем плохое место трассу клал, яман пески. Тут не машин надо — самолет надо, вертолет надо.

— Ну, братцы, втравили вы меня в прогулочку. И что это еще за шалманство?

— Ничего страшного. Езда по доскам, — улыбаясь, пояснил Глеб. — Пока передние колеса едут по двум, надо другую пару вытащить из-под задних и быть готовым снова засунуть их под передок, не давая машине съехать в песок.

— Представляю! Скорость километра три в час?

— Бывает и пять, при известной сноровке.

— И ты тоже думаешь участвовать в этой работенке? — Богин посмотрел на Глеба и выразительно постучал ладонью по сердцу.

Глеб промолчал, и Богин спросил, нельзя ли объехать трудный участок. Ненаев — словно он отвечал за то, что кто-то насыпал сюда такое количество песка и не утрамбовал его, — заметил виновато, что товарищ начальник строительства сам приказал ехать по трассе будущего водовода и что этот участок объехать трудно, ибо тянется он, пожалуй, до самой реки.

— Хорошо, — сразу успокоился Богин. — Копай, копай, философ! — крикнул шоферу. — Мы чаю пока хлебнем и в путь. Глеб Семенович за руль, а мы в гарнизон шалманщиков. Доедем как-нибудь. А в Карадарье, уж увольте, я самолет вызову. Копай, Низам, вкалывай и за матчасть не тревожься: я Базанова за рулем не раз видел, это, братец мой, его основная профессия — баранку крутить. Партийным работником он недавно стал…

В общем, почти за четверо суток до Карадарьи они все же добрались. Четырежды жарились днем на солнце, три раза мерзли ночами у костров в пустыне. И ни разу не встретили ни человека, ни зверя. Караванные тропы лежали значительно севернее, а звери, вероятно, прятались или уходили, услышав рычание обезумевшего от частых буксовок «газика». Все пятеро устали, конечно. Особенно Глеб. Не хотел и думать, что может случиться приступ, но взял с собой, однако, всю свою «сердечную» аптечку и даже шприц, хотя ни разу не приходилось ему самому себе делать уколы. Потренировался как-то неделю на подушке и на этом закончил. Знал — надо будет, сделает. Вон в газетах писали, какой-то судовой врач не то на судне в северных широтах, не то на зимовке сам себе операцию аппендицита, глядя в зеркало, сделал. А тут укол — подумаешь! Что еще могла предложить ему медицина? Укол, ну еще укол. Вживлять новое сердце — увы! — еще не научились. Так о чем говорить?!

И Степан Иванович в полуофициальной обстановке неожиданно повернулся какой-то такой новой гранью, которая показывала, что может он быть и добрым товарищем, и интересным собеседником, высказывающим весьма любопытные, хотя и спорные вещи. Ежевечерние их беседы после ужина затягивались допоздна, — Ненаев и Низам уже спали, а они еще спорили, проникаясь во время этих споров растущим интересом друг к другу. Каждый, хоть и не мог полностью принять доводы другого, но понимал, что обязан считаться с ними до тех пор, пока не удастся ему обратить другого в свою веру.

Богин говорил:

— Считают, я жесткий руководитель? Зато стройка план перевыполняет. А раз так — у моих рабочих и заработки высокие, и коллектив более или менее стабильный. А что от людей требую и каждого «жму» — хочу загрузить как положено, — так я и себя загружаю. Только так трудовые коллективы и надо выковывать. Не выдержал наших скоростей и наших требований — гуляй, не обижайся! Не соответствуешь времени — ищи работенку поспокойней, хоть газированной водой торгуй, тоже нужно людям. У меня дело превыше всего! А отдельно взятый работник, к которому я — ей-ей! — не худо отношусь, лишь правомерное звено в системе «человек — машина». Моя задача по отношению к этой системе — требуй от каждого по способностям, добивайся этого всеми возможными мерами. Мы говорим: труд — дело чести. Честь и честолюбие — слова близкие. Я не боюсь разжигать в людях честолюбие. Честолюбивый человек способен горы перевернуть. Я боюсь идеалиста: он не имеет никакого представления ни о реальной жизни, ни об условиях реальной работы.

Базанов рассказывал ему о начальнике строительства Каракумского канала грозном Сердюке, о хитрюге Гогуа — он командовал Главцелинстроем и обводнял степь величиной с доброе государство, — под началом которых Глеб работал в прошлом. У них были примерно такие же идеи и методы, такой же волевой стиль руководства, что и у Богина. И оба в конце концов пришли к плачевным результатам.

— Каждый руководитель определяет отношения людей в своем коллективе, — говорил он Богину. — Ты определил их по-своему: план, система «человек — машина», честолюбие и, прости, какая-то малая разборчивость в средствах для достижения целей. Но цель-то у нас главная — построить коммунизм. Не только на земле, но и в душах людей, между прочим. А людьми ты не занимаешься, считаешь, это дело парткома. Твое волевое руководство приводит к куче ошибок. Ты глава фирмы, подмявший всех под себя, непременно будешь порождать множество богиных и полубогиных, начальничков разных рангов. Азизян прав: они для тебя — работяги, исполнители, кнопочки и рычажки в созданной тобой машине, не коллеги, не товарищи, делающие общее дело. И их подчиненные для них — также. Тебя мало интересует, что может сделать исполнитель, ты интересуешься лишь тем, выполняет ли он то, что тобой приказано. С одной стороны, безынициативность, с другой — подогреваемое тобой в людях честолюбие, обозначаемое системой «работа — деньги», неизбежно начнут развращать коллектив. Ты с подчиненным говоришь только на одной ноте — басом, а это дело мертвое. В этом еще Сердюк и Гогуа убедились.