Уткур Хашимов - Дела земные

— Прошу в дом, — сказал отец, приложив руку к груди. — Испейте чаю.

Далавай покрутил концы тонких рыжих усиков, посмотрел внимательно на отца и обернулся к гостю.

— Что будем делать, товарищ Ташев? Это же настоящее преступление!

Отец совсем растерялся.

— Что за преступление я совершил? — обратился он к Далаваю. — Если я виноват в чем-то, прошу покорно извинить.

— Брось дурачком прикидываться! — сказал Далавай, сплюнув сквозь зубы. — А разрешение у тебя есть? — В его голосе зазвенел металл.

— На что? — Отец, словно ища поддержки, обратился к гостю. — На что я должен иметь разрешение, товарищ Ташев?

— На рубку дерева! — Далавай ловко спрыгнул с лошади. — Где бумага?

— Какая бумага? — Отец непонимающе глядел то на Далавая, то на человека в полушубке. — Ведь… Ведь это дерево растет в моем саду. Его еще мой дед сажал. Оно засохло, вот посмотрите. — В подтверждение своих слов он пнул ногой, обутой в ичиги и в галоши, по толстому суку, который с треском сломался. — Видите, дерево засохшее. Я хотел спилить его осенью, но не было времени. — Затем он повернулся к старшему сыну, который продолжал от холода шмыгать носом, и прикрикнул на него: — Ну, чего стоишь разинув рот? Иди скажи матери, что приехали дорогие гости, пусть накрывает на стол.

Мы с братом изо всех сил припустили к дому, утопая по колено в снегу и обгоняя друг друга. Собака тоже побежала за нами, поминутно проваливаясь в снег. Мать, печальная, осунувшаяся, все еще сидела, сгорбившись, у постели брата.

— Мама, Далавай приехал! — возбужденно крикнул с порога брат.

Мать испуганно вскочила на ноги.

— Ой, беда! С утра у меня дергалось правое веко. Значит, к этой напасти!

Она торопливо вынесла из худжры сушеный урюк, джиду, две кукурузные лепешки. Покрыла стол скатертью. Через мгновение вошел бледный отец, за ним Далавай и человек в дубленке. Мать пошла навстречу Далаваю.

— Входите, милейший, входите! Как ваше здоровье, здоровье вашей жены? — заговорила она дрожащим голосом. — Нет, нет! Не снимайте валенки, дома холодно.

Далавай сделал вид, что отряхивает снег с валенок, затем прямо в валенках прошел по кошме к сандалу.

— Сейчас закипит чай, гости дорогие! — Мать направилась было к двери, но Далавай остановил ее:

— Не утруждайте себя, сейчас мы уйдем. — Затем обратился к брату: — Есть у тебя ручка, чернила?

Брат достал из ниши в стене чернильницу и ручку.

— Что вы собираетесь делать? — спросила мертвенно побледневшая мать.

— В бирюльки играть! — сказал Далавай, садясь на ватное одеяло прямо в мокрых от снега валенках. — Вы же видите, что я собираюсь делать!

Он глянул на гостя в дубленке, который курил у порога папиросу и с брезгливым выражением лица осматривал комнату.

— Прикажете писать самому?

Гость кивнул, словно говоря: «Валяй».

Далавай вынул из внутреннего кармана кожаного пальто бумагу, затем обмакнул перо в чернильницу. В чернильнице что-то скрипнуло. Далавай зло потыкал ручкой в чернильнице, но вместо чернил за перо зацепился кусок льдинки.

— Какой ты, к черту, ученик? — сказал Далавай и нахмурил рыжие брови. — У тебя же чернила замерзли.

Мать вдруг заплакала.

— Что же нам делать, голубчик, — сказала она умоляюще. — Видите, какой лютый в комнате холод? А вот этот, — она кивнула на больного брата, — уже третий день то умирает, то воскресает.

Далавай снова обмакнул ручку в чернильницу, но мать вцепилась в его руку.

— Не пишите, голубчик, не пишите, пожалейте нас.

Далавай брезгливо поморщился и отдернул руку. Серые глаза его недобро сощурились.

— Уберите руки! — сказал он злобно.

— Ах, ты…

Услышав угрожающий голос отца, я повернулся к нему и испуганно замер. На лице его не было и следа того недавнего униженного выражения, глаза сверкали гневом.

— Ты, франт! — сказал он, и снова в его голосе были угрожающие нотки. — А ну-ка встань! Будь ты трижды богом, но, входя в комнату, снимай обувь. — Одним прыжком он оказался рядом с Далаваем. — Снимай, говорю.

Далавай невольно вскочил на ноги, быстро-быстро заговорил, повернувшись к ошарашенному гостю.

— Вы слышали, товарищ Ташев? Будете свидетелем! Он оскорбил меня при исполнении служебных обязанностей. В акт надо записать и это.

— Не твоя тетка сажала это дерево! — У отца дрожали усы. Когда он сильно сердился, у него обычно дрожали, подергиваясь, усы. — А ну-ка убирайся отсюда, да поскорей.

— А то что? — спросил Далавай, сверкая серыми глазами, затем зашипел, как разъяренный гусь: — Только тронь! Сгною в тюрьме весь твой род!

— Вон отсюда! — Все тело отца сотрясала дрожь.

— Вы слышали, товарищ Ташев? Запомните и эти слова! — Далавай пятился к двери, не переставая обращаться к гостю. — И это запишем, все запишем!

Мать, жалобно причитая, повисла на плече Далавая:

— Простите его, ради бога. Пусть еще выше будут ваши чины и положение.

Далавай резким движением сбросил ее руки со своего плеча. Мать кинулась к человеку в полушубке.

— Товарищ начальник, не принимайте близко к сердцу, не обижайтесь на мужа, у него случайно вырвались эти слова.

— Не унижайся! — закричал отец, и от его голоса задребезжали замерзшие стекла окон.

Брат, что лежал в беспамятстве, вздрогнул, открыл глаза и стал озираться вокруг.

— Воды, — попросил он хриплым голосом.

Снаружи послышался глухой топот копыт. В доме стало тихо. Отец все еще стоял посередине комнаты и тяжело дышал, усы у него дергались, мать бессильно опустилась у порога, старший брат, стоя у окна, наблюдал, что происходит снаружи. Заскрипела люлька, захныкал младший братишка. Но мать не поспешила, как обычно, к нему, осталась на месте.

— Плохи дела, — произнесла она тихо.

Отец постоял, постоял, затем молча вышел из дому. Через некоторое время с огорода послышался стук топора.

Древесина карагача горела долго и давала такой же жар, что и урючина. Под сандалом стало тепло, мы ожили, лица наши раскраснелись. Только отец ходил мрачный, насупленный. Я целый день был взвинченный. А мать неотлучно сидела у все еще температурящего брата, тяжело вздыхала и время от времени шептала: «Господи, пронеси!» Ужин готовила сестра. Вечером состояние брата ухудшилось. Теперь он не бредил, только часто-часто дышал, словно задыхаясь, временами испуганно вздрагивал. Мать беззвучно плакала, жалобно поглядывала на отца. В конце концов отец надел свой ветхий ватный халат-чапан, нахлобучил на голову шапку. Мать вопросительно посмотрела на него, он коротко бросил:

— К Ачинска!

— Не придет. — Мать безнадежно покачала головой. — Кому охота в полночь тащиться по такой погоде.

Отец хлопнул дверью и ушел. В доме воцарилась тревожная тишина. Было слышно лишь тиканье ходиков и частое прерывистое дыханье больного брата. В стекла ударялись крупные сухие снежинки. Из щелей несло холодом. Разомлев от тепла, я незаметно уснул. Проснулся от лая собаки и услышал голос отца, отгоняющего прочь собаку. Кто-то топтался, отряхивался в сенях. Через некоторое время в комнату вошел отец, изо рта у него вырывались клубы пара. Вслед за ним вошел Ачинска. Он был одет в длинную шинель, уши обмотаны шарфом. Хотя он был не в белом своем халате, я сразу узнал его по пенсне. Усы отца, брови доктора побелели от инея.