Уткур Хашимов - Дела земные

Вместо сломанного ушка мы приделали железку, молча положили дутар в чехол и отнесли на место.

Вечером я обо всем рассказал матери. Она вся побледнела. Но что предпринять, она тоже не знала.

Тайна раскрылась не в этот вечер, а только через три дня. Отец, как всегда, крикнул из своей комнаты:

— Кто трогал дутар?

Через мгновенье он вышел из комнаты с дутаром в руке.

— Оглохли, что ли? Кто, спрашиваю, сломал дутар? Что это такое? — сказал он, показывая «отремонтированный» Вали дутар.

Мать сидела с виноватым видом, старшие братья недоуменно переглядывались между собой. А я испугался, чувствуя, что сейчас что-то произойдет.

— Языки проглотили, что ли? — еще пуще разошелся отец.

— Зеби-хола играла, — тихо проговорила мать. — Были мы на празднике… она и говорит, принеси дутар, поиграю немножко…

Странно, но отец как-то сразу успокоился.

— Ладно, — сказал он уже тихим голосом. — Раз Зеби-хола играла, то ладно. — Он вошел в свою комнату и через некоторое время вышел оттуда с куском дерева. Начал стругать его ножом, ручка которого была из слоновой кости. — Если не сделать ушко из тутового дерева, оно обязательно сломается, — проговорил он тихо. И стал долбить деревяшку то с одной, то с другой стороны, вздыхая. — Иногда, думаю, и аллах не бывает справедливым. Ведь случилось же такое, что в один день пришли похоронки и на мужа, и на сына.

— И не говорите, — поддержала его мать. — Человек все стерпит. В один день потерять мужа и сына! — Она на минутку задумалась и добавила: — Бедняжка, единственная опора ее — это Вали! Пусть сбудутся все ее мечты, связанные с этим мальчиком…

Я ехал в машине, которую только что завел мне Вали, и невольно свернул на улицу тетушки Зеби. Вот и дом Валентина. Перед домом с шиферной крышей стоит «ЗИЛ». На подножке сидят три пацаненка мал мала меньше и болтают ногами. Двое в тюбетейках, третий в фуражке… Я медленно проехал мимо, и из дома вроде бы донеслись звуки дутара… Кто знает, может, мне это просто показалось?

Человека этого я знаю с детства. Ничуть не преувеличу, если скажу, что с тех пор он не изменился ни на волосок. Хотя сразу должен оговорить, что он лыс, как бильярдный шар. Каждое утро в одно и то же время он проходит мимо наших ворот в сторону махаллинского гузара. И зимой и летом на нем длинный, не по росту, халат, ичиги, только летом изъеденную молью шапку сменяет напяленная на голову тюбетейка, смахивающая на котелок. В руке у него неизменная хозяйственная сумка, которая служит ему верой и правдой лет, по крайней мере, двадцать: у открывающейся со скрежетом молнии кое-где недостает зубчиков, ручки в нескольких местах залатаны. Мне отлично известно, что хранится в этой сумке: алюминиевая расческа с поредевшими зубьями, ручная машинка для стрижки, выдирающая волосы пучками, видавшая виды миниатюрная складная бритва да ремень для заточки. Словом, в ней хранится все имущество знаменитого на всю махаллю Наима-парикмахера.

Его старенькое, сколоченное из фанеры «заведение» стоит, как и двадцать лет назад, притулившись к махаллинской чайхане. Только от времени будка слегка скособочилась. Лет пять назад напротив автобусной остановки открылась новая застекленная парикмахерская. Но Наим-парикмахер работать в ней отказался. «Стану я работать с сопляками всякими, хватающимися за бритву грязными руками»», — ворчал он. А жители махалли, зная его сварливый нрав, помалкивали.

Только вот мать моя не переваривает Наима-парикмахера. Уж слишком часто он жалуется на свою старуху. То у нее ноги ноют, то радикулит прихватит. Вот и сетует Наим: ошибся в выборе жены. А моя мама, правда, не грубит человеку в лицо, но с укоризной качает головой: мол, на себя посмотри, подумаешь, мученик…

Так вот, ходил-ходил этот самый Наим-парикмахер мимо наших ворот и вдруг воспылал ко мне прямо-таки безумной любовью. А было это так. Сижу я как-то раз на скамеечке перед воротами, а он идет со своей знаменитой сумкой. Я поздоровался, он ответил, даже не глянув в мою сторону, но, сделав пару шагов, внезапно остановился, уставился на меня, моргая своими маленькими глазками с редкими рыжеватыми ресницами, и говорит этаким звонким тоненьким голоском:

— Эй, никак это ты?

Я молча кивнул головой. Наим-парикмахер так обрадовался, будто повстречал близкого друга, с которым не виделся много лет. Быстрыми шажками приблизился ко мне, поставил сумку на край скамейки и пожал мне руку. Затем молитвенно провел руками по гладкому, лишенному растительности подбородку.

— А я это думаю, чего тебя в парикмахерской не видать, — пропел он все тем же тоненьким голоском.

— Да некогда все… — ответил я.

— Слыхал я, будто писателем ты стал, в газете работаешь, это правда? — Наим-парикмахер оглядел меня с головы до пят, словно желая сейчас же определить, на что я способен.

— Правда, — сказал я.

Он немножко отодвинул сумку и уселся рядом со мной. Потом достал из кармана халата красноватую тыквенную табакерку и положил щепотку насвая под язык.

— Браток, а нельзя ли и про меня в вашей газете написать? Или за это тоже в лапу надо дать?

— В какую еще лапу?

Парикмахер хитро прищурился и хихикнул:

— Не прикидывайся простачком, браток. Я все знаю. Даром, что ли, хвалили в газете Алима-паровоза? Расписали, будто он первым паровоз повел. Вранье! Он всегда был всего-навсего кочегаром. Да если б даже и повел. Чего тут такого особенного? А Хаким-дылда? Он, видите ли, один из первых учителей. Мне ли его не знать! Вместе небось грамоту постигали у атын-айи [57] Атын-айи — местная учительница. в закоулке. Ох и тупой же он был. За шесть месяцев «Хафтияк» [58] «Хафтияк» — букварь в старых школах. не мог одолеть… И они теперь персональные пенсионеры!

Выйдя из себя по причине полнейшего отсутствия справедливости на белом свете, Наим-парикмахер со злостью выплюнул насвай на землю и вытер подбородок тыльной стороной ладони.

— Уж ежели они имеют заслуги перед государством, то и мы не лыком шиты. Подумаешь, в Москве они бывали, мы, может, тоже там бывали. Их, стало быть, до небес превозносите, а про меня ни слова, так? А все потому, что нет у меня суюнчи [59] Суюнчи — подарок. , да?!

Гляжу, Наим-парикмахер и впрямь не на шутку разгневался.

Сказать по правде, меня заинтересовало его прошлое.

— Отчего же не написать, можно… Вы… в Москве-то когда бывали?

— Эге, браток, да разве ж я сейчас припомню. Пожалуй, в те времена, когда мы басмачей громили. Был я тогда молодым джигитом вроде тебя. Как сейчас помню, дрались мы тогда под Паркатом, здорово дрались, ну и вот, после боя вызывает меня вдруг командир да и говорит: «За то, говорит, что сражался, как тигр, поедешь вместе с Корноухим в Москву — «дилигатом!» Юнус-корноухий — это дружок у меня был, хоть и без одного уха, но славный был джигит. Ну, значит, сели мы с ним в поезд — и в Москву! За трое суток добрались. Москва, скажу я тебе, в самом деле большой город. Дома все высокие, этажей много, а улицы, ну прямо забиты троллейбусами, автобусами, а под землей поезд ходит.