Уткур Хашимов - Дела земные

Внезапно он умолк и испытующе посмотрел на меня:

— А ты, случаем, в Москве не бывал?

— Нет, — покачал я головой.

— Э, ежели в Москве не бывал, почитай ничего ты в жизни не видал! — Наим-парикмахер обрадованно потер руки. — Ну и вот, устроились мы, значит, в гостинице прямо у самой Красной площади. Базар под боком. Только на наш совсем непохожий. Все разложено по порядку. Молочный ряд в одном месте, лепешечный — в другом. Вот только сенной ряд неважнецкий. Мешочки маленькие. За прокорм одного верблюда больше полтинника запрашивают. Представляешь, за один мешочек такую уйму денег! Народу везде полно, и в парикмахерской не протолкнешься. Задумал я тогда: вот разобьем басмачей, открою здесь свою мастерскую… Да, так о чем это я? Ага, покутили мы тогда на славу. Целый месяц прожили с Корноухим в Москве в свое удовольствие. С самого утра — на базар, берем домашней сметаны, лепешек, инжиру, халвы и айда пить чай. На обед — шашлык, на ужин — лагман [60] Лагман — по-особому приготовленная лапша. или же машкичири на курдючном сале, словом, ели все, что душа пожелает. А вечером отправлялись в чайхану. Была у меня тогда перепелка, ну, прямо петух, я ее у Исмаила-плешивого приобрел за стоимость одного барана. Ну и прихватил с собой в Москву. Так от хваленых тамошних только перья летели. За два дня до нашего отъезда собирают, наконец, собрание.

— Где? — спрашиваю я, еле сдерживая смех.

— Как где, да прямо на Красной площади, где ж ему еще быть… Народу — тьма. Мы с Корноухим стали с краю. И тут вдруг, не поверишь, сбегает с трибуны один большой начальник, ко мне подходит, обнимает…

— Кто?

Наим-парикмахер замигал глазками.

— Что кто?

— Кто обнимал вас, говорю?

— Я же сказал, один большой начальник. Значит, обнимает он меня и целует в обе щеки. Эге, говорит, безбородый, как поживаешь, каким ветром занесло в наши края? Чего, говорит, делаешь-то здесь? Да вот, говорю, послал нас командир с Корноухим отдохнуть маленько после разгрома басмачей. Ого, говорит, ну ты даешь! Так ежели приехал, чего ж в гости-то не приходишь? Сегодня вечерком не зайдешь — крепко обижусь: я как раз жене сегодня нарын [61] Нарын — узбекское национальное блюдо. заказал. Спасибо, говорю, только некогда нам, как-нибудь в другой раз. Тогда, говорит, вот тебе от меня награда. Опять не поверишь, вытаскивает из кармана медаль и прицепляет мне на чапан!

— Что за медаль?

Наим-парикмахер поморщился даже, словно говоря: чего пристал к человеку?

— Почем я знаю! Я и сам хотел узнать потом, да только потерял се, к несчастью. — Наим-парикмахер на минутку задумался, затем добавил: — Послушай, браток, ты ведь наш, махаллинский. Ну, что тебе стоит написать об этом, а?

— Идет! — сказал я, улыбнувшись.

— Дай тебе бог здоровья! — Он снова молитвенно провел руками по подбородку, взял сумку, отошел на несколько шагов и остановился: — А ежели дело это выгорит, браток, каждый день брить тебя буду бесплатно!

— Какое дело?

— Вот тебе на! Выходит, как говорится, я целый час играл на тамбуре для осла? Повторяю: ежели в газете меня похвалишь и назначат мне персональную пенсию, как Алиму-паровозу, каждый день брить тебя буду. Слышишь, без боли и бесплатно.

Несколько дней спустя, вспоминая этот разговор, я от души смеялся, а после и вовсе забыл о нем. Но Наим-парикмахер не забыл, оказывается. Как-то раз подходит он ко мне на автобусной остановке и крепко хватает за руку. Специально, видимо, поджидал.

— Ну как? — спрашивает с нескрываемым волнением. — Написал, как договорились?

— Написал.

— Ага, вот это другой разговор! — Лицо Наима-парикмахера просветлело. — Как говорится, у настоящего джигита слово с делом не расходится. Когда напечатают?

— Скоро. Сейчас проверяют, — сказал я с серьезным видом. — Если все окажется правдой — статья выйдет, и вам назначат персональную пенсию, а если нет — отдадут под суд.

Наим-парикмахер захлопал глазками.

— Под суд? Кого под суд?!

— Вас и меня. Вас — за то, что сказали неправду, меня — за то, что я в это поверил. — Я повернулся и зашагал к дому.

Через мгновение сзади послышался тонкий голосок Наима-парикмахера:

— Эй, браток, погоди! Эй!

Я остановился.

— В чем дело?

— Послушай, — проговорил он со вздохом, — ежели так трудно ее напечатать, то бог с ней…

— Эге, это как же? Не могу же я взять обратно готовую статью.

Не успел я сделать и двух шагов, как Наим-парикмахер забежал вперед и преградил мне дорогу.

— Браток! — взмолился он. — Попробуй замни это дело, ну что тебе стоит, каждый день брить тебя буду по два раза. Ну, сделай одолжение, братишка!

— Но почему же? Чем плохо получать персональную пенсию?

— Да ладно! Бог с ней, с этой пенсией. Как говорится, бедность — не порок. Замни ты это дело. А я своему слову хозяин. Сказал, каждый день по два раза брить тебя буду, и сделаю. На дому…

Я пожал плечами и нахмурился, будто решал очень сложную задачу.

— Ладно, попробую. Только не так просто…

В тот день парикмахер проводил меня до самого дома. Проводил, да, видимо, так и не успокоился. Поздно вечером раздался стук в дверь. Открываю и вижу: стоит на пороге Наим-парикмахер и держит в руках что-то, завернутое в вышитый поясной платок.

— Это еще что? — удивился я.

— Поешьте, пока горячее! — протянул он мне узелок. — Машкичири. Сам приготовил.

— А, как в Москве?

— Да нет, московская была получше! На курдючном сале… Не откажите, для вас старался.

Делать нечего, взял я подношение парикмахера, чтобы не обидеть его.

Должен признаться: машкичири была отменная. Не зря, видно, хвастался Наим-парикмахер.

Когда я с аппетитом наворачивал кашу, зашла мать. С удивлением посмотрела, спросила:

— Что это?

Я улыбнулся:

— Взятка.

— Шутишь? — улыбнулась мать.

— Нет, нисколько! Наим-парикмахер дал мне взятку.

К моему удивлению, мать вдруг нахмурилась.

— Что ж, — сказала она удрученно. — Большие взятки начинаются с маленьких, — Помолчав немного, добавила: — А ведь отец не учил тебя таким вещам.

Смотрю, мама и впрямь обиделась. Аппетит у меня пропал. Вынес посуду на кухню.

Прошло много времени. Почему-то Наим-парикмахер до сих пор не идет за посудой. Впрочем, слышал я, что больше не заводит он прежних разговоров в чайхане: дескать, Алим-паровоз такой, Хаким-дылда — сякой, и о том, что положена ему персональная пенсия.

В детстве у всех выпадают зубы. У меня было не так, как у всех. Мой первый зуб не выпал, его просто выбили. И причиной этому стал Ходжа.

Я и сам не знаю, почему я так любил его. Может, оттого, что он очень тихий. А может, потому, что глаза его все время были очень грустными. Так, как он, смотрит только человек, который очень хочет что-то сказать, но не решается. Именно такие глаза и были у Ходжи.