Уткур Хашимов - Дела земные

Все это меня устраивало, только вот я никак не мог понять одной привычки Ходжи. Говорит он, говорит и вдруг умолкает. Сидит, не сводя глаз с воды, и думает, думает о чем-то. В такие моменты становилось скучно.

Однажды я потерял его.

Вспотел, пока нашел свою козу, которая залезла в самые заросли джидовой рощи. Гоню ее в одну сторону, а она норовит убежать в другую. Лезет в самую гущу и, словно издеваясь, виляет хвостом, блеет. Хочу подойти к ней, но колючки джиды колются, царапаются. Когда наконец я ее поймал и пригнал на открытую поляну, солнце уже зашло. Вижу, теленок Ходжи привязан к дереву, а его самого нет. Побежал я к берегу, где мы всегда сидели вдвоем. И там его нет.

— Ходжа-а-а! — закричал я.

Из джидовой рощи, на которую уже опустились сумерки, раздалось протяжное «а-а-а». Мне вдруг стало страшно. Старшие братья говорили мне, будто в зарослях джиды бродят злые духи. А что, если они и унесли Ходжу? И я опять закричал так громко, как только мог.

— Ходжа-а-а!

И вновь отозвалось эхо. Я как-то видел в какой-то книжке рисунок человека с шестью руками. В сумерках ветви джиды напоминали мне это чудовище. Эти «корявые руки» тянулись ко мне, преследовали меня. Я так перепугался, что даже не заметил, что бегу босиком по тропинке, усыпанной колючками. Ветви джиды царапали мне лицо, было больно ногам, но я не мог остановиться.

Вдруг передо мной возник Ходжа.

— Где тебя носит? — спросил я его дрогнувшим голосом.

Ходжа крепко схватил меня за руку. Должно быть, он тоже перепугался, потому что весь дрожал.

— Не скажешь, а? — тихо сказал он. — Никому не скажешь, а?

Только сейчас я заметил стоявшую под прикрытием ветвей джиды женщину в черном платье.

— Мама! — сказал Ходжа умоляюще.

И тут я все понял. Мать Ходжи по-прежнему стояла замерев, как заколдованная.

Ходжа пристально поглядел мне в глаза и снова взмолился:

— Не расскажешь, а?

Я промолчал. Но тайны этой, я был уверен, не открою никому, даже своей матери. В тот же миг я понял еще одну вещь: мне надо сейчас же уйти отсюда, чтобы не мешать.

— Давай побыстрей! — сказал я и побежал к тому месту где был привязан теленок Ходжи…

Золотой зуб, который обещал мне Ходжа, не вырос и осенью. Но теперь думать об этом у нас не было времени. В школе начались занятия. Наш дом стоял по пути в школу, и Ходжа каждое утро заходил за мной. Если вы никогда не ели кукурузной лепешки, смоченной в козьем молоке, то как же многого вы лишились! Каждое утро мать ставила перед нами большую чашку козьего молока и кукурузную лепешку. Ходжа стеснялся, но мать не отпускала нас, пока мы не поедим.

Однажды Ходжа не пришел.

— Иди один, — сказала мать. — Сегодня, наверное, Ходжа не пойдет в школу.

Когда я вернулся из школы, то сразу понял, что в доме у нас гости. У ступенек, ведущих на веранду, стояли чьи-то новенькие, сверкающие лакированные туфли, а из дома доносился голос матери: она с кем-то оживленно беседовала. Я вошел в комнату, и первого, кого увидел, был Ходжа. Он сидел за хонтахтой, уставленной кишмишом и орехами. Рядом с ним сидела какая-то женщина, она внимательно слушала мою мать, выковыривала из скорлупы ядрышки ореха и клала их перед Ходжой. И хоть я не рассмотрел ее тогда в темноте, я сразу понял, что эта женщина — мать Ходжи. На мгновение я застыл на пороге. Может, оттого, что когда-то я возненавидел эту женщину, она представлялась мне безобразной. А она оказалась красивой, даже очень. У нее были красивые черные волосы, симпатичная родинка на лице и задумчивые глаза, так похожие на глаза Ходжи. И ей очень шло шелковое платье в полоску.

Она увидела меня и, будто я был взрослым, почтительно встала, обняла меня. В нос мне ударил запах духов. Я не очень привык к этому запаху, мать духами никогда не пользовалась. И у меня закружилась голова.

— Проходи, миленький, — сказал она, указывая на место подле себя. — Посиди немножко со мной рядом. — Она раскрыла сумку, вынула оттуда что-то, завернутое в желтоватую бумагу, и протянула мне. — На, родненький!

Я развернул бумагу, и глаза мои заблестели. Это была шоколадка, вся в квадратиках, напоминала тетрадку в клетку. Я радостно вскинул глаза на Ходжу. В его глазах я тоже увидел искорки радости.

И тут случилось непредвиденное. Дверь с треском распахнулась, мать Ходжи вскочила с места, словно ее змея ужалила. На пороге стоял Эгамберды-ака в своем кителе с блестящими пуговицами, лицо его было бледно, он весь дрожал. Я окаменел от ужаса. Вот сейчас он вытащит из кармана пистолет и прострелит матери Ходжи лоб.

— Ты зачем п-п-пришла?! — проговорил он, заикаясь, от ярости. — Тебе ч-что н-нужно?! — Все его тело била дрожь, и голова тряслась. Мне показалось, что шевельнулась даже его левая рука, которая всегда висела как плеть. — Ч-чего тебе надо, говори! — произнес он дрожащими губами.

Мать Ходжи стояла, прислонившись к стене, бледная, опустив голову. В страхе я взглянул на правую руку Эгамберды-ака. Нет, в ней не было пистолета. Внезапно он повернулся к моей матери.

— И не стыдно вам, апа! — сказал он, губы его по-прежнему дрожали. — И не с-стыдно вам з-з-зани-маться сводничеством?

Молчавшая до этого мать сказала:

— Не стыдитесь нас, смертных, так хоть побойтесь всевышнего. Какая же я сводница, если помогла встретиться матери с сыном? — Отчего-то на глаза ее навернулись слезы. — Разве можно отделить ноготь от мяса? Разлучить родных людей — грех.

— Сама она и разлучила. Не я, а она, — Эгамберды-ака указательным пальцем здоровой руки, словно шилом, ткнул в свою бывшую жену. — В-вот кто р-разлучница!

— В жизни чего не случается, миленький, — сказала мать. Комок стоял у нее в горле. — Кто знал, что так выйдет. Кабы не война…

— Война! — Эгамберды-ака крикнул это с такой силой, что весь дом задрожал. — Я-я т-там к-кровь п-проливал, а она вал-лялась т-тут в ч-чужой п-постели! Ш-шлюха!

После этих слов мать Ходжи медленно нагнулась, взяла сумку и направилась к двери. Эгамберды-ака подался в сторону, будто она была прокаженной. Стоявший все это время молча Ходжа кинулся за матерью.

— Ма-а-ама! — В голосе его было тихое отчаяние.

И я почувствовал, что он плачет, плачет беззвучно, без слез. Да, в глазах его не было слез, он только умоляюще глядел на мать.

Мать медленно обернулась к нему. Тихонько наклонилась и поцеловала в обе щеки.

— Не огорчай отца, — сказала она и быстрыми шагами вышла из комнаты.

— Ма-а-ама! — крикнул Ходжа каким-то безнадежным, безжизненным голосом. Но вслед за ней не побежал. Остался стоять посреди комнаты.

Эгамберды-ака постоял еще с мгновение и вышел, хлопнув дверью. Мать сжала губы и всхлипнула. Подошла к Ходже, обняла его.

— Миленький ты мой! — сказала, гладя его по волосам. — Не плачь, мама еще придет.