Уткур Хашимов - Дела земные

— Мама, я пойду, — забеспокоился я. — А то в школу опоздаю.

— Не опоздаешь, у нас всего три урока было, — Ариф положил руку мне на плечо. — Пойдем поиграем в орехи.

— Ладно, пускай поиграют в соседней комнате, — тут же согласилась тетя Холпош. — Идите, идите, миленькие, незачем вам слушать разговоры взрослых.

Мы с Арифом зашли в маленькую комнатушку, окна в ней заиндевели, и было полутемно. Видимо, это была комната Рисолат-апа. В углу стояли стол и стул с высокой спинкой. На столе лежали книги и тетради. Над сложенной в нише постелью, накрытой покрывалом, висела фотография Рисолат-апа с мужчиной в тюбетейке. Рисолат-апа слегка наклонилась к его плечу.

— Кто это? — спросил я, показывая на мужчину.

— Отец! — Ариф взял горсть орехов из чашки, стоявшей в стенной нише. — Сыграем?

— У меня нет орехов.

— Я тебе дам в долг, — он отсчитал десять орехов. — Я ставлю на кон, идет?

— Идет.

Кубба — игра нехитрая. Ставится пирамида из четырех орехов. Если вы своим орехом попадаете в пирамиду, то все орехи ваши. Если нет, значит, вы лишаетесь своего ореха, которым кидали в пирамиду.

В считанные минуты я проиграл пять орехов. Орех плохо катится по неровному земляному полу. То подпрыгивает, то вовсе останавливается. Вдобавок к этому в комнате царит полумрак.

Мы увлеклись игрой, когда из другой комнаты раздался голос тети Холпош.

— Не швыряйте орехи под сундук, миленькие, а то от мышей покоя не будет.

Затем послышался сердитый голос тети:

— Ладно, нам пора идти.

…Не знаю, о чем еще говорили женщины в тот день. Но на следующий день Рисолат-апа сделалась удивительно непохожей на себя, выглядела очень грустной. Печка в классе, которую топили дровами, после полудня уже не горела. Мы сидели в классе не раздеваясь. Но самое ужасное — это когда замерзают чернила. Приходится ставить чернильницы на печку, они немножко разогреваются, оттаивают, то ненадолго. Обмакнешь перо в чернильницу, раздается хруст, и чернила к перу не пристают. Прежде всегда снимавшая пальто, сидевшая с непокрытой головой, с гладко причесанными блестящими волосами, Рисолат-апа сегодня не сняла ни пальто, ни платка. Был урок чтения. Я вышел к доске.

— Читай, — сказала Рисолат-апа, раскрывая журнал.

— «К колодцу пришли три женщины. И каждая стала расхваливать своего сына», — начал я читать скороговоркой. Нигде не запнулся. Прочел до конца и остановился, ожидая, когда Рисолат-апа скажет «садись». А она молчит. Я переминаюсь с ноги на ногу и жду, жду… А Рисолат-апа сидит и глядит в окно. Мне даже показалось, что она заснула. Наконец я не вытерпел. Кашлянул. Сперва тихо, потом громче.

— Читай, — сказала она, по-прежнему не сводя глаз с окна.

— Я уже прочитал, — тихо сказал я.

— А? — Рисолат-апа вздрогнула, словно пробудившись ото сна, и повернула голову. — Прочитал? Садись, спасибо.

Она была такой же рассеянной еще несколько дней. Я привык к тому, что мы возвращались домой вместе, и мне было как-то не по себе и почему-то обидно оттого, что теперь приходилось идти одному. В прошлом году я выходил из школы с Ходжой. Но теперь и его нет. Он в Чирчике. Мне скучно идти одному по узенькой тропинке, занесенной снегом. По краям тропки глубокие, мне по грудь, сугробы. Чуть оступишься с дорожки, и валенки наполняются снегом. А как хорошо было шагать вместе с Рисолат-апа. Она укрывала меня от ветра.

…Но вот наконец я снова возвращаюсь домой с Рисолат-апа. Только мы не одни: с нами мой двоюродный брат Афзалхан. Выйдя из школы и пробежав шагов сто, я увидел, что под ивой, ветви которой склонились от тяжести снега, стоит Афзалхан. Он был одет в армейскую шинель и блестящие сапоги. А голова непокрытая. Я подошел к нему.

— Уши-то опусти, — он развязал тесемки на моей ушанке и завязал их под подбородком. — А то замерзнут. — Потом вытащил из кармана шинели сложенную вчетверо газету. Оторвал кусочек. Из другого кармана вынул кисет, высыпал на газетку махорки и пожелтевшими от табака пальцами стал скручивать самокрутку.

— Послушай! — сказал он, продолжая скручивать самокрутку. — Позови свою учительницу.

— Неудобно мне! — честно признался я.

— Прошу тебя. — Мне показалось, что пальцы у Афзалхана задрожали. — Не в службу, а в дружбу, а, племяш? Ты ведь уже большой парень. Я тебе свой орден дам поносить…

Я любил рассматривать большой тяжелый орден Красной Звезды на груди Афзалхана-ака. Но он никогда не позволял мне снимать его. А теперь дает поносить. Придется выполнить его просьбу. Хоть ноги у меня и начали подмерзать, я все-таки вернулся обратно. Осторожно приоткрыл дверь учительской. Здесь тоже было холодно. На столах лежали журналы. Рисолат-апа стояла возле печки, грела руки о трубу дымохода. Чуть подальше сидит седой учитель математики.

Увидев меня, Рисолат-апа почему-то улыбнулась.

— Ты что, еще не ушел?

Я молча покачал головой.

— Ладно, пошли. — Она повязала платок на голову, застегнула пуговицы пальто и, подойдя ко мне, взяла меня за руку: — Ой, да ты совсем закоченел. Зачем же ты ждал меня?

Почему-то я сам себе показался противным. Шли молча, друг за другом, глядя под ноги, впереди учительница, за ней — я. Она не выпускала моей руки из своей теплой ладони. На каждом шагу калоши ее поскрипывали. Из-под калош вылетал сухой, холодный снег. Вдруг она выпустила мою руку. Я почувствовал, что она обернулась и смотрит на меня, но я не поднимал головы. Скрипя снегом, к нам подошел Афзалхан. Только тут я поднял голову. Рисолат-апа по-прежнему смотрела на меня, и, хоть было холодно, ее красивое лицо заметно раскраснелось и стало еще красивее.

Афзалхан-ака остановился в двух шагах от нас.

— Простите, — тихо сказал он. — Это я его попросил.

Он отошел в сторону, пропуская Рисолат-апа вперед. И мы снова двинулись в путь. Долго шли молча.

— Ну как, вы подумали? — сказал наконец Афзалхан-ака.

Я понял, что мне надо немного приотстать. И остановился. Они прошли вперед еще шагов десять и тоже остановились.

— У вас же один-единственный ребенок, о нем не беспокойтесь, — сказал Афзалхан-ака.

Видимо, Рисолат-апа подала ему какой-то знак, и он понизил голос. Размахивая руками, он что-то горячо доказывал ей. Говорили они долго. Ноги у меня заледенели. Я устал шмыгать носом. Хотел уйти, но боялся: с одной стороны, мог провалиться в снег, а с другой — мне ведь все равно надо было пройти мимо лих.

Афзалхан-ака, снова достал из кармана газету, табак и быстро стал скручивать самокрутку. Они снова пошли. Наконец-то!

Я последовал за ними. Шагов через тридцать-сорок они вновь остановились посреди пустынного поля. Шагах в десяти от них остановился и я. Ноги у меня совсем онемели, я их уже не чувствовал.

Афзалхан-ака размахивал рукой и опять что-то говорил, говорил… Затем произошло нечто непонятное. Мне показалось, что Афзалхан-ака поскользнулся. Он стоял на коленях. Сперва я подумал, что он нечаянно упал. Но оказалось, вовсе не так. Он обнял ноги Рисолат-апа и воскликнул: