Уткур Хашимов - Дела земные

— Ну, скажите, что мне делать? Я знаю, что вы очень любили Юлдаша. Я тоже любил его. Он был мне другом… Но ведь его уже нет!

Рисолат-апа пыталась поднять Афзалхана-ака с колен, но у нее не хватало сил. Я невольно сделал шага три-четыре вперед.

— Мы служили с ним в одном расчете! — продолжал Афзалхан-ака. — Я сам схоронил его в Праге. Я ведь не виноват, что остался живым! Что же мне теперь делать, если так все сложилось?

Рисолат-апа заплакала.

— А мне-то что делать, мне? Я-то жива! Я же помню его!

Она провела рукой по волосам Афзалхана-ака, из глаз ее струились слезы. Затем повернулась и, пошатываясь, побрела по тропинке.

Афзалхан-ака поднялся с колен. Обернулся в мою сторону. В глазах своего двоюродного брата я увидел тоску, шинель его по пояс была запорошена снегом. Он отступил в сторону и, не разбирая дороги, пошел прямо по глубокому снегу. А я остался стоять один в безлюдном поле. Рисолат-апа пошла в одну сторону, Афзалхан-ака в другую. Наконец оба превратились в темные точки и исчезли из виду. Отчего-то я совсем позабыл про холод, и домой не хотелось.

После этого Афзалхан-ака стал бывать у нас очень редко. Рисолат-апа учила нас до лета, затем куда-то пропала. Мама сказала, будто у тети Холпош в Андижане живет младшая сестра. Вот к ней-то все они и переехали.

А Афзалхан-ака так и не уехал никуда из Ташкента, хоть и говорил, что Ташкент станет для него чужим городом… Но неженатым ходил еще очень долго.

Через несколько лет, когда я учился в десятом классе, на уроке астрономии я открыл для себя, что луна сама не может светить. Она светит отраженным от солнца светом. Не было бы на свете солнца, не видели бы мы и луны…

Он сидит у ворот базара на низеньком табурете. На табурете два мешочка. В одном из них — семечки. В другом — курт, высушенный в виде небольших шариков соленый творог. Зимой он ставит рядом с собой ведро, дно которого продырявлено гвоздями. В ведре тлеют угольки. Это он придумал для того, чтобы греть руки. Его «товар» продается по твердой цене, как в магазине. Пара крошечных, с воробьиное яйцо, куртов — пятьдесят копеек. А стакан семечек, — двадцать. Стакан у него особый, «заказной». Он наполняется горсткой семечек, умещающихся в ладони. По утрам настроение у продавца паршивое. Серые глаза под редкими бровями смотрят на вас хмуро и недовольно. Когда он отсчитывает курты или наполняет стакан семечками, руки его трясутся. Те, кто хорошо его знают, с ним не торгуются. Если кому-то придет в голову сказать, что дорого берет, пропал.

— Эй, ты, не учи меня, — закричит он, сверкая глазами. — Я закон получше тебя знаю! — При этом рыжие усы его начинают дергаться. — За таких, как ты, я кровь на фронте проливал. — В подтверждение своих слов он стучит о землю каблуком негнущейся правой ноги. — Видал это?

К вечеру настроение у него поднимается.

— Жа-а-а-реные семечки! — кричит он во все горло. Улыбается прохожим своей неестественной улыбкой. А когда мимо него проходят женщины, он многозначительно закручивает свои рыжие усы.

Стоит подойти к нему поближе, как в нос ударяет запах дешевого вина.

Этого человека я вижу каждый день. Это — Далавай. Тот самый Далавай, который некогда грозился упрятать моего отца подальше за то, что он без особого на то разрешения посмел срубить дерево у себя во дворе.

Не было в округе человека, который бы не испугался, услышав возглас: «Идет Далавай-налугчи» — то есть собиратель налогов. Он важно восседал на своей лошади красной масти. Блестящие лакированные сапоги, причесанные по моде рыжие волосы. Кожаная сумка, ремни которой переброшены через плечо, и плеть в руке. Таким запомнился мне Далавай тех далеких лет. Люди при встрече с ним почтительно сгибались в поклоне, но не из уважения, а от страха.

Война только-только кончилась. Каким трудным было послевоенное время, люди еще хорошо помнят. Далавай-налугчи прямо на лошади въезжал во двор, и с теми, кто не мог сразу уплатить налог, не церемонился, проходил в дом и искал взглядом что-нибудь стоящее, скажем самовар или кошму, и увозил с собой.

Был обычный летний вечер. В сумерках мать подоила козу, отвязала козлят, пусть мол, насытятся оставшимся у козы молоком, и направилась на кухню. Козлята, один черный, другой белый, подогнув передние ноги, весело махали хвостами и сосали молоко. А коза с удовольствием жевала траву, полузакрыв глаза. Мать готовила на кухне кукурузную кашу. Пахло раскаленным маслом и луком. Старший брат и я соревновались, кто дальше прыгнет с супы.

В это время с улицы послышался стук лошадиных копыт. Ворота с треском распахнулись, и к нам во двор вошел Далавай-налугчи, ведя свою лошадь на поводу. Старший брат на минуту опешил, а потом закричал:

— Ма-ма!

Из кухни вытирая заслезившиеся от лука глаза, вышла мать. Она тоже растерялась, увидев Далавая-налугчи.

— Вай, вай! Уважаемый, здравствуйте! Как поживает моя невестка? — Речь шла о жене Далавая.

Далавай молча кивнул головой. Он был в плохом настроении. Чуть прищурил свои серые глаза и со свистом рассек воздух плетью.

— Что же это я стою! — Мать пришла в себя и улыбнулась через силу. — И почему мы здесь стоим? Присаживайтесь, уважаемый. Сейчас и угощение будет готово. Я мигом…

Далавай недовольно мотнул головой:

— Не надо ничего, идите сюда.

Мать продолжала стоять посреди двора, не зная, что делать.

— Та-а-ак, — протянул Далавай многозначительно. — По этим… по налогам… вы задолжали. Что будем делать?

Мать опять попробовала улыбнуться:

— Не знаю, что и сказать, уважаемый… Через три дня…

— Одна говорит — через три дня, другой — через пять! — Далавай сердито вскинул рыжие брови. — А я так и буду расхаживать впустую, так, что ли?

Глаза матери глядели встревоженно.

— А нам-то как быть, уважаемый, в прошлый раз вы унесли медный поднос.

Ее слова почему-то рассердили Далавая. Он снова сощурил свои серые глаза. В них сверкнула злость.

И вдруг откуда-то вынырнула наша собачонка. Она с такой яростью стала бросаться в ноги лошади, будто сейчас разорвет ее в клочья. И, не переставая, лаяла. Лошадь рыла копытами землю и разок фыркнула. Далавай резко поднял голову. Рука его, которой он держал поводья, дрогнула.

— Пошла прочь! — заорал он. Крепко держа лошадь за поводья, он погрозил собаке плетью.

Собака залаяла еще сильнее, правда, отбежала назад. И продолжала лаять.

— Отвяжите ее! — вдруг скомандовал Далавай матери.

Мать от неожиданности заморгала глазами и хриплым от волнения голосом спросила:

— Кого, уважаемый?

— Вот эту вашу породистую корову, — Далавай издевательски, краешком губ, ухмыльнулся. — А что у вас есть, кроме вот этой чесоточной козы?