Уткур Хашимов - Дела земные

Он наклонился, чтобы развязать шнурки туфель, вдруг дверь комнаты, заскрипев, отворилась, вбежал маленький мальчик.

— Папа, папа! — закричал он и, миновав Алимардана, бросился к Кабиру.

Тот, присев на корточки, протянул руки, его грубоватое лицо преобразилось от нежности.

— Ну-ка, ну-ка, иди сюда, мой сладкий, мой ненаглядный, кроха моя!..

Подхватив Шавката на руки, Кабир поднял его к потолку и стал целовать в щеки и шейку, — должно быть, кончики усов щекотали нежную кожу, — мальчик ежился и закатывался от смеха.

Алимардан стоял неподвижно, словно его поразил паралич.

— А ну, подойди к дяде, поздоровайся? — сказал Кабир, поставив малыша на пол. — Он у нас уже большой, не ложится спать, пока папка домой не вернется… Ну, что нужно сказать?..

Шавкат, однако, не подошел к Алимардану, отчужденно посмотрел на него искоса и, сложив ручки на животе, нахмурил брови.

— Ты что, забыл, как нужно здороваться? — засмеялся Кабир. — Он у нас дикарь, дядя, совершенный дикарь!.. Ну, раздевайтесь, проходите. Я сейчас… — И, заглянув в приоткрытую дверь он крикнул: — Мать, гость в доме!

Кабир вышел. Алимардан, дрожа, кинулся к сыну.

— Шавкат! — прошептал он. — Маленький… Сыночек!

Шавкат попятился от него боком и прижался к стенке.

— Шавкат! — простонал Алимардан, и ребенок, видимо, почувствовав что-то, быстро из-под нахмуренных бровей посмотрел на Алимардана. Это был его взгляд — из-под бровей ребенка на Алимардана со знакомым по портретам выражением глядели его собственные, тураевские глаза!

Забыв обо всем, Алимардан схватил, прижал к себе сына и стал целовать, жадно вдыхая запах чистой детской кожи, молока, родного нежного тельца, перебирал мягкие пальчики, ласкал, ласкал не обращая внимания на то что ребенок, испугавшись, начал хныкать и вырываться. Он давно уже никого так самозабвенно не ласкал…

Шавкат захныкал громче, завизжал испуганно — и тут же раздался крик. Алимардан поднял голову, в дверях комнаты стояла Мукаддам. Она была одета в застиранное старенькое платье, без платка на голове.

Бросившись к Шавкату, она вырвала его, схватила на руки и задом, пятясь, глядя на Алимардана остановившимися от ужаса глазами, вышла из комнаты, плотно закрыла за собой дверь.

Алимардан постоял в растерянности, потом повернулся и медленно побрел прочь. В темноте он наткнулся на Кабира, ничего не ответив на его недоуменный окрик, вышел за ворота, сел в машину.

Он спустился по улочке, развернулся и выехал на горную дорогу, ведущую в город.

Сначала Алимардан ехал медленно, завороженно глядя перед собой, он видел, как Шавкат со сверкающими глазенками бросается к Кабиру и как отворачивает неприязненно личико от поцелуев настоящего отца, как выдирается из его объятий, визгливо плачет, словно Алимардан причинил ему своими поцелуями боль…

Полыхали молнии, освещая острые вершины гор, грязную, мокрую дорогу и бурный, вспученный поток, несущийся рядом, под обрывом. Алимардан, открыв боковое стекло, подставил лицо хлещущим струям дождя. Руки его привычно покачивали руль, следуя извивам дороги, но дороги он уже не видел, не помнил, где он… Потом он резко крутанул руль — и «Волга», повиснув на секунду задними колесами на краю обрыва, опрокинулась набок, легла на крышу, затем снова набок — дальше Алимардан уже не слышал ничего, он ударился виском и потерял сознание. Уйдя в поток, машина не стала сопротивляться стихии, горная бешеная вода мгновенно расколотила ее о камни, поволокла вниз, вышвыривая на отмель то капот, то часть кузова, то шасси и, наконец, человеческое тело.

Похороны Алимардана не были пышными и многолюдными. Старый художественный руководитель, преподавательница консерватории, еще два-три человека — и все. И юноша, когда-то игравший с ним здесь, неподалеку, на берегу тихой деревенской речки. И женщина, которой он не принес счастья. Постояли, склонив головы над могилой, уронили несколько слез, ушли.

День был ясный, тихий, солнечный. На деревьях, покрывшихся молодой листвой, свистели птицы, среди травы светились каплями крови крохотные полевые тюльпаны. И летали яркокрылые мотыльки. Весело порхали с цветка на цветок, красуясь на заходящем солнце, нимало не заботясь о том, что жизни им осталось чуть больше часа, до захода…

Перевод М. Ганиной.

Супа — глиняное возвышение в саду или во дворе для сидения или лежания.

Тиллякош — позолоченная металлическая подвеска, которую носят на лбу как украшение.

Отахон — отец (обращение к пожилым людям).

Пошша-буви — моя уважаемая бабушка.

Сандал — низкий квадратный столик, который ставится поверх углубления в земляном полу; углубление заполняется горячими углями, а стол накрывается одеялом.

Обкаш — местный вид коромысла.

Анхор — большой оросительный канал.

Джурабаши — вожак.

Хонтахта — низенький столик для еды.

Дастархан — скатерть.

Ляган — медное или глиняное блюдо.

Махалля — городской квартал.

Кахрамон — герой.

Ие — возглас удивления.

Той — жеребенок.

Хутик — ослик, осленок.

Хола — тетушка.

Келинойи — жена старшего из братьев, невестка.

Усьма — растение, содержащее красящее вещество.

Машкичири — каша из риса и маша.

Дада, дадаси — отец, почтительное обращение жены к отцу своих детей.

Кыйикча — поясной платок.

«Во имя господа милостивого и милосердного».

Алтмышвай — шестьдесят.

Танап — семь соток.

Бисмилля — с богом.

Существует поверье, что если человек, уходя из дому на долгое время, надкусит лепешку и ее сохранят, то он обязательно вернется обратно.

Курт — сухой овечий сыр.

Алпамыш — герой народного эпоса «Алпамыш».

Газ — мера длины, приблизительно равная 1,5 метрам.

Худжра — подсобное помещение.

Если у женщины нет детей, то оплакивают ее знакомые, соседи, называя мамой, мамочкой.

В дни праздника или траура быть без головного убора считается неприличным.