Николай Волокитин - Демидов кедр

Он обогнул несколько заснеженных отвалов, что топорщились прямо между домами, вышел к поселковой бане и увидел Шульчиху.

Шульчиха в толстых ватных брюках, в пимах с надрезанными голяшками, без шали и в одной плисовой кофте, хватко и споро, как добрый мужик, колола дрова. Угнездит чурку в глубокую лунку в снегу, расставит ноги пошире, размахнется — хрясь! — и чурка со звоном разлетается надвое. Тут же берет вторую и таким же манером расправляется с нею, не собирая поленья, не складывая их в кучу.

— Здравствуйте, — поклонился Леонид, поравнявшись с разгоряченной в работе бабой.

Шульчиха разулыбалась было, поворачиваясь к Леониду, но вдруг насупилась, что-то буркнула и демонстративно потянулась за новой чуркой, выставив перед парнем крутой, умопомрачительный зад.

«Что это она? — удивился сконфуженный Леонид. — Не узнала? — и вдруг ссутулил узкие плечи, сообразив. — Да это же из-за Шульца. Ну дела-а-а!»

Он с опаской обошел Шульчиху стороной и побрел по тропинке дальше.

А Шлыков все еще вышагивал по мастерской, ухмылялся и потирал руки, приговаривая:

— Ну все, ну все! Достукался Гавриков!

Он ненавидел этого «закоренелого блатнягу», ненавидел всю «кадровую колымскую шантрапу» из бывших заключенных вроде Загайнова, Федотова, «черномазого» продавца Элико Гуринадзе. Все они ему казались злыднями, с которыми нужно держаться только на самых высоких тонах, ни в чем не давая поблажки. А еще лучше — потихонечку вообще избавляться от них.

Лет восемь назад, когда Шлыков после техникума только-только приехал на Колыму и устроился на прииске Бурхала бульдозеристом на вскрышные работы, он как-то на планерке крепко разнес своего напарника — бывшего «зэка», который, бросив работу, угнал машину на старый полигон, к старателям, и всю смену за какую-то долю фарта расчищал им участок. На планерке напарник ничего не сказал, а под вечер прикатил к домику Шлыкова, поддел ножом угол ветхой избенки и начал трясти.

— Выходи, сексот, и проси прощения! — заорал, высовываясь из кабины. — Не то в один миг сковырну халупу и все твое богатство в труху превращу. Ишь, праведник отыскался!

Избенка трещала. С потолка и со стен ошметьями отваливалась штукатурка.

Шлыкову бы спуститься спокойно с крыльца, отойти в сторонку да и посмеяться над дураком: давай, мол, давай, а я посмотрю — тот бы похорохорился, похорохорился да и отвалил восвояси, а Шлыков по неопытности струхнул: чего доброго и вправду развалит избенку, — взмолился:

— Опомнись, Егор Кондратьич! Зачем затеваешь такое? У меня жена больная лежит, сам едва на ногах стою, радикулит донимает. Прости, если что.

Через месяц Шлыкову пришлось уехать из Бурхалы. Его затуркали такие вот гавриковы, зашельмовали, как гончие зайца.

— Это который Шлыков? Тот, что в штаны навалил, когда Егор бульдозер к избе подогнал? Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Гы-ы-ы!

— Тьфу! — плюнул Шлыков в сердцах. — Даже через восемь лет и то муторно. Ладно. Идти надо. Проконтролировать. Чего доброго, сдрейфит еще парнишка да удерет.

В то время, как Шлыков торопился к дому, а Леонид, ругаясь про себя, шарился в его комоде, разыскивая краски и карандаши, в конторе участка бесновался перед Драчом подвыпивший Отто Вильгельмович Шульц.

— Не поету польше са дрофф. Не поету, и все. Кто дал прафо смеяться над человек? Рукать — мошно. Прокрессивка лишать — мошно. Но рисофать… — Он таращил красные глаза и в ярости теребил брезентовые рукавицы-верхонки. — Я приехал Колыма допровольно, я не на поселений. Сачем меня рисофать? Я что, врак?

— Да чего ты блажишь? — отбивался Драч. — Не видишь, нету уже твоего портрета. Пустая стена.

— Это не меняет никаких полошений! Ничего не меняет. Портрет фитель фесь Поковой. Каштый соплифый мальчишка смеется над Шульц.

— В Боковом нет мальчишек, не ври. Здесь одни взрослые.

Федотов с Василием отбурили забой раньше времени и вернулись домой сразу после обеда.

Войдя в барак, Федотов увидел: Степка Гавриков сидит за грязным столом и пьет спирт, закусывая мороженой луковицей, а рядом на лавке валяется разводной ключ.

— Ты чего? — покосился на Гаврикова Сидор Петрович. — С горя, что ли, пораньше решил нахлебаться?

— А я вот ыпокажу ым ызы горя! — пробурчал Гавриков, подвигая ключ ближе. — Счас накиряюсь и сочиню такой концерт в Боковом, что всем чертям тошно станет. И этого сопляка искалечу и Шлыкову тоже пузо пощекочу.

Федотов неторопливо стащил с плеч фуфайку, повесил, приладил на вешалку шапку, расчесался и так же неторопливо, раздумчиво вроде подался к столу. Подошел, посмотрел на Гаврикова сверху вниз, взял со стола банку с остатками спирта, повертел ее в руках и с силой швырнул в угол, в деревянную шайку. Потом таким же манером поступил и с разводным ключом.

— Ну-ну! — дернулся Гавриков. — Ты кор-роче, кор-роче! — однако не вскочил с лавки, не кинулся на Федотова. Только буравил его глазами да тяжело двигал челюстью.

— Степа! — тихо проговорил Федотов. — Я ведь не Драч. Меня на испуг не возьмешь. И дурака валять я тебе не позволю. Ты что, забыл нашу первую встречу? А, Степа? Слышишь? Забыл, говорю?

Гавриков ничего не ответил. Заскрипел зубами и отвернулся.

Их первая встреча случилась в один из зимних вечеров, когда Федотов, отсидев восьмилетний срок в лагере заключенных, переехал в Веселый.

Веселый в то время был совсем еще маленьким поселочком, и отдельной комнатушки ему не нашлось, хотя очень хотелось поселиться именно одному, именно в тихонькой комнатушке, где-нибудь на окраине, а не в шумном, многолюдном бараке. Бараки эти за восемь лет и так надоели до тошноты.

Но что было делать? Не уезжать же на другой прииск.

Поздно вечером, получив у завхоза необходимые вещи, он пришел в новый, только вчера заселенный барак, занял свободную койку в углу и тут же лег, усталый и выжатый после дневной беготни.

В бараке было гомонно, неспокойно.

Какой-то поджарый, узколобый парень, не то пьяный, не то притворившийся пьяным, шатался между коек, между столов, приставал к мужикам. У одного кусок хлеба из рук выбьет, с другого одеяло стянет, третьего, будто слугу, заставляет налить из бачка и поднести ему кружку воды. Никто с парнем не связывался, все норовили отделаться от него побыстрей и полегче.

«Видать, не обстрелянный народ, — подумал Федотов. — Боятся».

А парень наглел все больше и больше.

— Пас-с-с-куды! — кричал. — На цырлах заставлю ходить. Вы знаете, кто я? Меня вся Колыма боится! Я в лагере десять лет мазу тянул. Я в армии Рокоссовского воевал!

«Дурак! — усмехался Федотов. — Блатного из себя корчишь, а сам в лагере наверняка параши из-под блатных выносил».

Ему хорошо был знаком тип таких вот «мазотянутелей», любивших поизгаляться над несведущим человеком и становившихся тише воды и ниже травы перед теми, за кого они себя выдают.