Николай Волокитин - Демидов кедр

С трудом соображая, где он и что с ним, Отто Вильгельмович поднялся с лавки, пошатываясь, двинул плечом легкую фанерную дверь и… чуть не оглох от визга.

Будь он в здравом уме, наверняка бы нырнул обратно в парную и переждал там до лучших времен, а то бы пулей просвистел через моечное отделение к выходу и был таков, но истинно сказано: пьяному море по колено, — и Отто Вильгельмовичу, понявшему наконец, где он есть, вдруг взбрело в голову выйти из создавшегося положения с шиком.

— О-о-о! — упершись спиной в косяк и поддергивая грязные байковые кальсоны, закатил он глаза. — Сколько красавиц! Сколько ослепительный красавиц на мой бедный старый голоф-ф!

Выговориться ему не дали. Чья-то мочалка со шмяком влепилась в правую щеку, потом левый бок обдало крутым кипятком. Потом…

Кончилась Шульцева одиссея тем, что его вынесли в предбанник на кулаках. А в предбаннике сгоряча отвесила несколько оплеух еще и изумленная Эльза Андреевна.

— До каких пор? — шумели в моечной бабы. — До каких пор эти пропойцы будут над нами изгаляться. Дома покоя нет, на работе нет, в клубе нет, теперь и до бани добрались. Совсем из ума выживают. Ну мы им сегодня покажем, мы им пока-а-ажем!

И, снизив голос, о чем-то долго советовались.

Отто Вильгельмович змеей извивался от боли.

— Эльза, Эльза! — молил. — Смени ради бога примочка…

— Я сменю, я сменю! — рычала Эльза Андреевна, поигрывая клюкой. — Вот этим штука сменю.

— Я же без у-у-умысел. Я пошутиль.

— Шутка? — с несвойственной легкостью подпрыгивала дородная Шульчиха. — Ты что, мальчик? Пацанов? Какой может быть шутка с голой женщина?

Мужики гоготали.

Но уже не так дружно, как чуточку раньше. Время шло, а баня для них по-прежнему оставалась неприступной крепостью. Может, сегодня вообще не мыться? Может, не стоять зря, мигнуть Кацо да и двинуть непосредственно к магазину?

Выходить бабы начали только в пятом часу. Поодиночке, с большими оттяжками, не спеша.

Строжились.

— Вот так, — бросали мужикам почти одно и то же. — Будет вам сегодня за все проделки сухой закон. А ты, глазастый-носатый, — косились на Элико Гуринадзе, — только посмей открыть магазин после семи, как ты делаешь. Разнесем к чертям твое здание в щепки. И завтра же всем скопом поедем в Веселый к директору. С жалобой. С предложением.

— С каким таким предложений? — пучил выпуклые глаза Кацо.

— Наше дело!

— Почему ваше? Это общественный дело.

— Смотри-ка, общественник отыскался! Напоишь мужиков, а потом начинаешь спирт водой разбавлять и подсовываешь «женатый» косым дуракам.

— Да-ка-жьи!

— Мы докажем! Мы все докажем!

— Не имеете права! — тоненько кричал какой-то подвыпивший приискатель. — Это самоуправство!

— А с вами не управляться, вы совсем сдуреете! И к Леониду.

— Мало вы их рисуете в стенгазете. Надо больше и чаще.

— Правильно, правильно! — высунулась из предбанника Эльза Андреевна. — Даю официальный заявка: в следующий номер продерните мой мушик! Со всей ваш талант расрисуйте! Пусть еще покраснеет… ду-рак-к!

В бане было душно и жарко. И тесно невыносимо.

Когда вышла из моечной последняя женщина и Шульчиха сделала там уборку, мужики рванулись вперед скопом, давя друг друга и чертыхаясь, как пассажиры в автобусе на какой-нибудь бойкой городской остановке, лишь с маленькой разницей, заключавшейся в том, что одному из «пассажиров» — Элико Гуринадзе — со всеобщего молчаливого согласия и даже почтительного благоговения была дана зеленая улица — до окончательного закрытия магазина оставалось часа полтора.

Друзья, не желая того, попали в самую гущу.

Леонид кое-как устроил тазик на краешек скамейки, сам стоял на ногах.

Вдруг кто-то тронул его.

— Ты! Потри спину.

Леонид поднял голову — не поверил глазам. Перед ним с намыленной вехоткой — Степан Тимофеевич Гавриков.

Суетливо сполоснул руки, перехватил вехотку, шоркнул по острым лопаткам, по узким плечам, по выступающей рельефно хребтине.

«В чем только душа держится, — думал, — а гонору, гонору!»

Гавриков крякал довольно:

— Полегче, полегче. Шкуру сорвешь.

Выпрямившись, осклабился:

— А ты ничего. Играет силенка.

Когда Леонид, одевшись, вышел с Василием в предбанник, Гавриков был уже там. Шагнул Леониду наперерез, заступил дорогу.

— Ты! Пойдем, потолкуем.

— П-пойдем.

Васька прищурился нехорошо, поглядел на Гаврикова, двинулся следом.

— Отстань! — дернулся тот на крыльце. — Нам один на один надо. И не думай. Я не дурак. Если бы чего, я бы вас как-нибудь вечерком поодиночке зашиб. Не стал бы мараться среди белого дня.

Васька отстал.

— Ты, — свернув за угол, Гавриков спрятал руки в карманы и стал в позу. — Поговори со Шлыковым за меня. — Предупредил с вызовом. — Прошу. А Гавриков редко просит кого.

— Не понимаю, насчет чего поговорить-то? — трудно соображая, спросил Леонид.

— За то, чтобы снова на бульдозер вернули.

Леонид промолчал.

Тогда, через несколько дней после случая со стенной газетой, по настоянию Шлыкова, было собрано расширенное заседание местного комитета с привлечением всех инженерно-технических работников, на котором Шлыков стал требовать, чтобы на Гаврикова было оформлено дело в суд. Многие не согласились. Сменный мастер Терехин, геолог Виноградов, он же председатель местного комитета, и Сидор Петрович Федотов вообще за Гаврикова стали заступаться, говоря, что с панталыку можно вытворить и не такое, что стенгазета для Бокового диковинка, к которой еще не привыкли, и надо попробовать еще раз поговорить с мужиком по-хорошему.

Вызвали Гаврикова, сделали последнее предупреждение.

А поздним вечером, когда Федотов был на работе, а Терехин, Виноградов и Шлыков спокойно спали, «оскорбленный за несправедливость» Гавриков напился, сел на бульдозер и погнал в Веселый, где у него жил какой-то старый дружок. Не проехав и двух километров, наскочил на запорошенный снегом останец обочь дороги, порвал гусеницу и измял кабину.

Приказом механика Гаврикова заставили отремонтировать машину за свой счет, а потом сняли с бульдозеристов.

— Дак поговоришь, нет?

Гавриков так и стоял, не вынимая рук из карманов, зло шевелил желваками и настороженно, чутко, как верховой жеребец, на шею которого вдруг решили накинуть хомут, следил налитыми глазами за каждым движением Леонида.

— Не могу без бульдозера, понимаешь?

— А сами почему не хотите поговорить?

— Хм, сам! Я тебя прошу. Из-за тебя все началось.

— Из-за меня?

— Да ты не бойся, не подведу. Гавриков редко кого просит, — повторил гонористо. — Но если уж просит — ша!

Однако за этой его гонористостью, за несправедливой репликой угадывалось что-то такое, что Леонид по неопытности еще не мог определить точным словом, но что заставило его сказать по-мужски твердо и коротко: «Ладно».