Николай Волокитин - Демидов кедр

— Ты, вояка! — спокойно сказал, не поднимая головы с подушки. — А ну, заткнись. Надоело!

— Шьто?! — подпрыгнул парень и одним махом очутился у койки Федотова. — Шьто? — просвистел, сев к нему в ноги. — А ню повтори! Повтори, шьто сказал, сюка, не то попишю!

Федотов не пошевелился, по-прежнему с усмешкой наблюдая за парнем.

— Ты знаешь, за шьто я попал? — заорал тот, выставив перед Федотовым неизвестно откуда взявшийся ржавый ножишко. — Я человека убил! Вилами заколол гада по пьянке в тридцать седьмом. А мне пятьдесят восьмую пришили. И написали: террорист-одиночка с левым уклоном. Понял? Мне с человека кишки выпустить — тьфу! Понял? У меня срок был — сто двадцать пять. Понял? А потому даю две минуты. Дуй к порогу, становись на колени и молись на меня.

Барак затих. Люди, как загипнотизированные, с открытыми ртами ждали, что будет дальше.

За восемь лет заключения Федотов повидал всякого, но с такой откровенной наглостью повстречался впервые. Все в нем кипело. Он не мог больше сдерживаться.

— Сейчас, — хрипло сказал, поднимаясь.

В два прыжка он оказался у печки, схватил увесистую клюку из шестигранного бурового железа и, развернувшись, вытянул парня вдоль хребта.

Тот скрипуче «икнул», изогнулся дугой и медленно-медленно, словно боясь потревожить кого-то, пошел к своей койке.

— Так не забыл эту встречу, Гавриков? — повторил Федотов. — Запомни! Хоть словом заденешь парня, будешь иметь дело со мной.

— Ленька, а Леньк! Слышь. Посмотри на меня. Посмотри, хорошо или нет?

Леонид прихлопнул книгу, оторвал голову от подушки и посмотрел на Ваську с ухмылкой.

— Отлично. Хоть сейчас в зоопарк.

— Да я серьезно.

— И я серьезно. Кого это ты интересно решил ошеломить красотой. Уж не Шульчиху?

— Дурак.

Часа полтора кряду Васька Хезма наводил чугунным утюгом стрелки на свои новые, ни разу не надеванные шевиотовые штаны, купленные с первой получки, драил щеткой до сального лоска ботинки, пришивал к коротенькой «москвичке» недостающие пуговицы, а теперь, нарядившись, вертелся перед осколком зеркала, вставленного в косячную щель, тормошил Леонида.

— Ну глянь, глянь, не косит? Слышь, не косит?

— Чего там у тебя закосило?

Сегодня в Боковой в честь воскресенья привезли кино, и Ваське взбрело в голову показаться в клубе по-городскому. Леониду все это было смешно, и он не мог спокойно смотреть на чудачества Васьки.

— Обморозишь ноги в своих корочках. Это тебе не кинотеатр имени Горького. Обыкновенный барак, притом старый.

— Не обморожу, — бодрился Васька. — Шульчиха с самого обеда обе печки шурует.

— Ну ладно. Пусть шурует. А к чему ты вырядился такую рань? Ведь до кино еще три с гаком часа.

— Так тебе показаться и приготовиться.

— Книгу бы почитал, чем готовиться.

— А! — махнул рукой Васька. — У тебя одно на уме, бирюк. Лопнешь скоро от этих книг. — Он нехотя переоделся, послонялся по избе и от нечего делать плюхнулся на кровать, задымил сигаретой.

Скрипнула дверь.

Леонид вскочил на ноги почти в один миг с Васькой, удивляясь, что за нежданный гость — к ним приходили нечасто.

У порога стоял Сидор Петрович Федотов. В добротном синем пальто, в меховой шапке. Щеки и подбородок чисто выбриты, с синим отливом, усы остро топорщатся, в черных глазах праздничный блеск.

— Ничего не знаете? — подмигнул, поздоровавшись.

— Нет, — чуть не в голос ответили парни.

— А какое нынче число?

— Двенадцатое.

— Ну вот, значит, мне пятьдесят пять стукнуло, — поднял указательный палец Федотов, — а потому не возразите, если мы того-самого? Хотел к себе пригласить, да разве в нашем бараке спокойно посидишь? — И стал разворачивать свертки, выкладывая колбасу, сыр, консервы. Достал из внутреннего кармана пиджака бутылку со спиртом, водрузил в центр стола. — Прошу, ребятишки. Тянет меня к вам почему-то. Молодость ваша приятна мне, чистота.

После первой он раскраснелся, обмяк, на морщинистом лбу рассыпались бисером капельки пота.

— Тут ведь у нас до недавнего времени обитали лишь одни «друзья по несчастью». А сейчас что. Сейчас как везде. Привыкаете хоть немного к нашему Боковому?

— А чего? Нормально. — Васька покосился на Леонида. — Правда, условия немножко не те, но перебьемся.

— Перебьетесь, — уверил Федотов. — Вот познакомитесь ближе с людьми, даже интересно станет. Тут ведь что ни человек — целая история, хоть книгу пиши.

— Один Гавриков чего стоит, — вставил, не выдержав, Леонид.

— А что Гавриков? — Федотов посмотрел на него с интересом. — Гавриков такой же человек, как и мы. Со своей судьбой. Нелегкой, между прочим. С семи лет остался без родителей, беспризорничал. В четырнадцать лет попал в колонию, из колонии в лагерь. А с кем поведешься — от того и наберешься. Что он видел до лагеря? Да и в лагере терся возле такой компании, где главная мораль и сила — кулак. Я первый раз, когда встретился с ним, думал — отпетый обормот. Даже под горячую руку по хребту съездил однажды. А потом пригляделся, разговорился — по натуре-то, по главному стержню: мужик как мужик. Его бы в хорошие руки, повытрясти шелуху — куда с добром человек получился.

— У меня такое впечатление… — Леонид помолчал. — Что его боится сам Драч.

— Драч… У Драча с ним история получилась. Когда Гавриков после лагеря с двумя дружками приехал в Боковой и сел на бульдозер, в первый же день решил испытать тогда еще молодого начальничка. Заглушил машину на полигоне и лег на капот «отдыхать». Дружки — по его примеру. Время было весеннее, горячее, дирекция торопила со вскрышными работами. А тут — фокус. Драч к Гаврикову с мольбой: «Милый, не подводи!» Тот ухмыляется: мол, головы после вчерашней пьянки болят, принеси спиртишку опохмелиться — мигом дело завертится. Драч, с панталыку, — в магазин. Друзья выпили, от себя добавили, да и взаправду захрапели на весь полигон. Назавтра Драч — с матерками, а Гавриков смеется ему нахально в лицо: «Чего орешь? Ты же сам нас споил. Только посмей на меня вякнуть, сразу директору доложу». С той поры и пошло.

— Ловко он его объегорил!

— Куда уж ловчей. Ловчей и глупей не придумаешь.

Федотов засмеялся. Смеялся он беззвучно, нутряно, подрагивая всем телом. Было в Федотове что-то от деревенского мужика, простецкого, бескорыстного. И по-крестьянски ширококостного, еще сильного. Если бы не изрезанный глубокими морщинами лоб да не глаза, в которых чувствовалась иногда затаенная боль и усталость, ему бы ни за что нельзя было дать пятьдесят пять.

— Выпьем еще, — сказал вдруг Федотов, разливая в стаканы.

— Сидор Петрович… — Ваську Хезму вроде кто за язык дернул. — А вот вы почему-то никогда не говорите, как попали сюда.